Коса и вовсе ходуном ходит. Но ничего, губу закусила, велев себе думать не про лестницу энту, а про женихов. Небось, пока я тут на страдания исхожу, всех поразбирают. Верно, мысля была правильной, потому как попустило. Только сердце в грудях ухало тяжко, куда там часам акадэмическим.
За Ареем едва ль не бегом кинулась.
Догнала.
Еле удержалась, чтоб за рукав не схватить… чинно пошла, не павою, конечно, но утицей так точно.
Он оглянулся.
— Уже почти пришли.
Рукой перед собою провел, и еще одна дверца возникла.
— Я тут часто бывал прежде… за часами приглядывал. И просто так. Тихое место. Спокойное…
Он сказал бы что-то еще, но осекся, спохватился, что и без того чересчур уж много поведал. А я не стала вопросами мучить.
Захочет — сам откроется.
— Прошу вас, сударыня Зослава. — Арей вновь поклонился и, ручку крендельком скрутив, подал. Я и уцепилась.
В дверцу энту, из которой сквозило прилично, входила бочком, с опаскою, и не зря: вывела, коварная, на балкону.
Ох ты ж, Божиня милосердная!
Я балконы этакие только со стороны и видала, туточки, в столице. Красивые… если снизу глядеть. Этакие беленькие, чистенькие, аккуратные, что ласточкины гнезда. На иных еще и кветки росли, для пущей глазам отрады, но вот что люди на балконах стоят — так это…
— Не бойся. — Арей положил мою ладонь на оградку, которая показалась мне еще более ненадежною, чем давешняя лестница. — Он крепкий. И не так уж тут высоко…
Для него, привычного, может, и не высоко, а как по мне… дух заняло. Сердце обмерло, ухнуло в самые пятки, а пятки от того ледяными сделались. И тело в жар бросило, как в баньке, а опосля в холод.
— Зослава… если хочешь, можем уйти. Извини, я не знал, что…
Я покачала головою. Нет уж, не для того я подвиг совершала, в выси нечеловеческие поднимаясь, чтоб тепериче попросту взять и уйти.
— Где? — просипела, губы облизав.
— Что «где»? — не понял Арей.
— Женихи где? Сам говорил, глядеть будьма…
— А… — Он рассмеялся. А хорошо смеется, бабка моя говорит, что душа человеческая, она не только в глазах обретается, она и в слезах себя кажет, и в веселье. Оттого и веселятся люди по-разному, и горюют кажный на свой лад. — Будем, Зося… всенепременно будем глядеть на твоих женихов. Но еще, видать, не подъехали.
— Ты откудова знаешь?
— Откуда, — поправил меня Арей. — А знаю, потому как ворот не открывали. Сама услышишь… пока попробуй оглядеться.
Попробую, чего уж тут. Раз вперлась на башню, то надобно притерпеться, авось и выйдет.
Глядела поначалу с немалой опаской, боясь и голову повернуть, не то чтоб самой. Да только балкончик не спешил рушиться, а вокруг же… красота…
Прямо под балконом — дорога мощеная широким полотнищем легла, от самых от ворот да и до центрального здания Акадэмии. Оно-то, беломраморное, о многих поверхах, было мне знакомо. Однако же и ныне из башни гляделось иначе.
И мужик с коньми, который не просто так стоял, а аллюзией власти человеческой над души страстями, махоньким гляделся, несурьезным. Про аллюзию мне Арей поведал. Он-то премудрых словесей множество знал. Оно сразу видно, что при книгах человек обретался, вот и налипла к нему премудрость всякая.
— Строили его по проекту одного венецианца…
— Кого?
— Мастера, чужеземца… говорят, его в те времена в полон взяли, рабом сделали. Да только хозяин, когда понял, кто к нему попал, отпустил на волю и еще денег дал, чтоб, значит, мастер домой добрался. А он в благодарность проект нарисовал, по которому Акадэмию и построили. Хозяин, боярин Вышко Глузный, тогдашнего царя брат младший, первым ректором и стал. Он и устав создал. Оттого и есть там слова, что на землях Акадэмии все меж собою равны.
