Джин Грин — Неприкасаемый

— Лева, поднимайтесь сюда! У нас весело!

— Вот они, женщины моей родной страны! — закричал Малахитов. — Какой номер квартиры?

— Один момент, — сказал Вася Снежный Человек, — сейчас я провожу поэта.

— Вот они, девушки Москвы и Подмосковья! Вот они, истинные ценители поэзии! Вот для кого мы работаем! — разорялся внизу поэт. — Эдик, старикашечка, веди нас. Рон, Пегги, Андрюша, Мила, за мной!

Через минуту знаменитость уже на правах старого друга целовался с Ингой, потрясая сомкнутыми над головой руками, торжественно представляя свою свиту, среди которой были Рон Шуц, одетый в пеструю, до колен, хламиду с огромным жетоном на груди, на котором было крупными буквами написано сверху: «Peace — Мир», пониже «Ron Shutz sparkles in the darkness» («Рон Шуц сверкает во мгле»), а еще ниже мелкими: «I`m an alcocholis, buy me a beer» («Я алкоголик, купи мне пива»); чопорная аспирантка из Норт-Хемптона (графство Сассекс) Пегги Пинчук, автор нашумевшей монографии «От Сумарокова до Малахитова»; известнейший мотогонщик по вертикальной стене и поэт престарелый Андрюша Выстрел; физик-теоретик, Людмила Бруни, популярная в теоретических кругах под именем «Мисс Марьина Роща».

— Что нового, Лева? — спрашивали поэта молодые люди, которые давно уже знали его и любили.

— Ну, что нового, — сказал Лева, — хвастаться особенно нечем, друзья. Вознесенский провалился в Японии, Евтушенко синим пламенем горит на Таити, один лишь я в Париже, как всегда, на «ура». Картина печальная.

Молниеносно сверкнув лукавым зеленым огоньком, глаза его потускнели: видно было, что переживает поэт неудачи своих товарищей.

— А как с Бриджит Бардо? Контакт был? — спросил Вася Снежный Человек.

— Нет, Эдди, — ответил ему Лева. — Звонила мне она в последний день, но у меня уже времени не было.

Молодые гости невежливо расхохотались. Поэт нахмурился.

— Ну, братцы, если уж вы даже этому не верите, то о чем же нам с вами разговаривать!

Гордо подняв вихрастую голову, шепча «нет пророка в своем отечестве», он направился к пиршественному столу.

Веселье продолжалось с новой силой. Присутствие знаменитости словно подлило масла в огонь.

К двенадцати часам ночи случилось то, чего больше всего боялся Арсений Горинян: вернулся хозяин квартиры академик Николаев. Он открыл дверь своим ключом, поставил в прихожей чемодан и вошел в полутемную гостиную, где оглушительно гремела музыка и мелькали незнакомые ему юные тени.

Академик отличался моложавым спортивным складом, седина его в полутьме была не видна, и поэтому на него никто не обратил внимания. Некоторое время он слонялся среди гостей, пытаясь обнаружить свою дочь и вручить ей букет горных тюльпанов, привезенных издалека, а потом остановился возле группы парней и девушек, в центре которой разглагольствовал Арсений Горинян.

Горинян как раз заканчивал разгром нового фильма Антониони, когда Инга вдруг заметила среди слушателей знакомую фигуру, курящую по-матросски — в кулак.

— Папка! — крякнула она, ринулась и зарылась головой в душистые прохладные тюльпаны.

— Отец! Отец приехал! Конь прискакал! — пронеслось по комнатам, и по меньшей мере половину гостей как ветром сдуло, хотя никаких, собственно говоря, оснований для бегства у них не было, просто сработал естественный рефлекс.

Впрочем, и у оставшихся был довольно смущенный вид, когда Инга зажгла свет и все увидели загорелого рослого мужчину с букетом в руках. Горинян стоял с открытым ртом, мрачный Гера смотрел, как медведь из берлоги, Вася Снежный Человек тренькал на одной струне, Лева Малахитов сдувал пылинки с плеч Людмилы Бруни и Пегги Пинчук, а Марк Рубинчик растерянно чиркал своей шикарной зажигалкой «ронсон», словно забыв о сигарете, торчащей у него в зубах.

— Что за паника? — молодо воскликнул академик. — Немедленно налить бокалы!

Жарким июльским утром по Сокольническому кругу плелись два американца в серых переливающихся «тропикалях» с эмблемой выставки медоборудования США: маленький пузатый Джек Цадкин, заведующий пресс-центром, и жилистый, похожий на вышедшего в отставку скакового жеребца доктор Лестер Бивер, консультант отдела анестезиологии.

— Стыд для вы, господин Цадкин, — мямлил по-русски доктор Бивер. — Почему вы не взять я на гостиница восемь часов утро остро?

— Потому что я был уверен, что вы еще дрыхнете. господин Бивер, — щеголяя своим идеальным русским, ответил Джек Цадкин.

— Стыд для вы, — обливаясь потом, канючил доктор Бивер. — Я никогда спать длинно…

Американцы остановились, посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Но все-таки признайтесь, Джек, что я делаю успех, — сказал доктор Бивер.

— Определенно, Лестер! — весело воскликнул Цадкин. — Вам уже пора читать Достоевского в оригинале.

Они вошли в стеклянный павильон, настолько прогретый солнцем, что казалось, будто воздух в нем уплотнился и его можно резать на куски, как какое-нибудь желе. Цадкин сел к пластмассовому столику и сказал Биверу:

— Попробуйте-ка сами заказать пиво.

— Вы меня унижаете, Джек, — сказал Бивер. — Вчера в вашем присутствии я заказал целый обед и поговорил с официантом о баскетболе.

Он бодро подошел к буфетчице и сказал:

— Шу-уотч-ка, дать сейчас два пиво, плиз.

Шурочка несколько мгновений остекленело смотрела на него, а потом сказала очень отчетливо и старательно:

— With pleasure, old fellow.[105]

Цадкин за столиком хохотал как безумный.

Американцы подняли пузатые пол-литровые кружки, к которым они уже привыкли за две недели жизни в лесопарке Сокольники.

— Пиво они умеют делать. — чмокнув, сказал Джек Цадкин.

— Делать умеют, но не умеют консервировать, — сказал Бивер. — Русское пиво можно пить только в свежем виде, тогда как датское, например, чем старше, тем лучше.

— Ну, а что о водке, Лестер?

— Видите ли, Джек, о водке у меня есть собственная теория… — оживившись, начал Бивер, но прервался, увидев за стеклом атлетическую фигуру молодого американца, деловито идущего в сторону выставки.

— Что это за парень, Джек? — спросил он, мотнув головой в сторону атлета. — Какой-то он странный. За все две недели нашей работы я видел его раза три, не больше.

Цадкин сдержанно улыбнулся.

— Это Евгений Гринев. Он приписан к нашему пресс-центру.

— Я вам говорю, что видел его на выставке раза три, не больше, — повторил Бивер.

Цадкин осторожно осмотрелся: кафе было пусто. Шурочка, шевеля губами, читала толстый роман.

— Неужели вы не понимаете, Лестер, что это за птица? — тихо сказал Цадкин. — Когда в Штатах его зачислили в мой персонал, я попытался выяснить его медицинскую квалификацию, узнать, где он работал прежде, и тогда мне позвонили из одного правительственного учреждения и посоветовали быть не слишком любопытным. «Этот славный парень окончил медицинский факультет Колумбийского университета, служил в армии, вот все, что вам нужно знать о нем, мистер Цадкин», — сказали мне.

— Скотство! — буркнул Бивер. — Всюду лезут эти «неприкасаемые»! Хотя бы медицину оставили в покое.

— Это не наше дело, Лестер, — сказал Цадкин.

— Как это не наше? Предположим, его здесь накроют, этого «неприкасаемого», что тогда русские будут думать о всех нас, честных врачах? Ох, не нравятся мне эти «спуки»[106]!

— Надеюсь, вы не подведете меня, Лестер? — сказал Цадкин и встал. — Впрочем, возможно, и вы «неприкасаемый»? Тоже «спук».

— Может быть, от «неприкасаемого» слышу…

До полудня Джин работал в пресс-центре, если можно назвать работой вялую пикировку с секретаршей мисс О'Флаэрти. Потом Цадкин в довольно недружелюбной форме предложил ему заняться тремя молодыми врачами из Новосибирска, хирургом и двумя рентгенологами.

— Боюсь, Джек, что это дело не по мне, — пробормотал Джин, глядя Цадкину прямо в глаза.