Чтобы скоротать время, Малышкин повернулся спиной к ветру и стал разглядывать уже изученный до последней кляксы рекламный щит, призывавший граждан потреблять молочко-кислые продукты. Занятый этим скучным делом, он не заметил, как на улице появилась веселая пара. Держа под руку улыбающегося подполковника Иванова, что-то забавное рассказывала ему Еленка. Обернувшийся Малышкин чуть не столкнулся с ними нос к носу.
Малышкин потом так и не мог уяснить, что толкнуло его к бегству: не то растерянность, не то испуг, не то стыд, не то сама внезапность встречи. А может, все это, вместе взятое… Во всяком случае, случилось самое постыдное. Малышкин чуть не бегом бросился прочь и панически юркнул в дверь ближайшего гастронома.
Там и обнаружила его ничуть не рассердившаяся Еленка. Наоборот, ее душил смех. Она с обычной властностью выдворила Малышкина на улицу, взяла его под руку и только тогда дала себе волю.
— Ну и ну! Вот так храбрец! — залилась она звонким смехом. — Смотрю в окно — здесь Петя. Вышла на улицу — исчез Петя. Как ветром сдуло!
А Малышкину было стыдно и… грустно. Еще ничего ясно не осознав, он подспудно почувствовал угрозу.
— Так почему же ты удрал? — продолжала смеяться Еленка. — Этак молниеносно! — И смешливо продекламировала: — Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…
— Ты знакома с подполковником Ивановым? — тихо спросил Малышкин, заранее зная ответ и боясь его.
— Здравствуйте! — смешливо поклонилась Еленка, все еще не замечая его грусти. — Как же это я не должна знать своего отца?
«Правильно. Все правильно. Лопух, каких свет не видывал!» — тоскливо подумал о себе Малышкин. Ему и в самом деле хотелось закатить самому себе затрещину. Он знал, что фамилия у Еленки — Иванова, но никогда не поинтересовался, где и кем работают ее родители (мало ли на Руси Ивановых!). Даже попав в финчасть, не поинтересовался. Его почему-то это не волновало. И тогда летом не спросил, к кому она прибыла, хотя знал, что в деревню на лето выехали семьи многих старших офицеров, находившихся в лагерях. Его ничего не интересовало, кроме самой Еленки…
— Да не хмурься ты, трусишка! — продолжала веселиться Еленка. — Папка у меня молодец. Да и не заметил он тебя вовсе. Не обратил внимания.
А Малышкин хмуро думал, что вот у нее, Еленки, все чисто и просто. Захотела — познакомилась. А у него, Малышкина… Узнай кто-либо в военном городке об его отношениях с дочкой подполковника — будет над чем позубоскалить всем ротным хохмачам. Да черт с ними, с хохмачами. Ребята поймут, да и хохмачи те же самые — чинопочитания в сердечных делах нынче не признают. Но вот подполковник… Попробуй теперь доказать, что познакомился с Еленкой, вовсе не зная никакого Иванова, что попасть в финчасть намерения не имел, никаких тайных расчетов на этом не строил…
Еленка наконец заметила его удрученное состояние.
— Что с тобой? — Большие, ясные глаза ее стали серьезными.
— Да так…
— Не скрытничай! — она требовательно дернула Малышкина за рукав. — Говори сейчас же!
— Пустяки… Не обращай внимания.
И, видимо, такое новое, незнакомое и пугающее послышалось ей в его голосе, что она действительно встревожилась, отпустила его руку, остановилась.
Остановился и Малышкин.
— Ты мне не доверяешь? — очень серьезно и строго спросила она.
— Ну что ты, Еленка…
Пошел дождь. Частый, крупный, студеный, как бы прибивший к земле доселе гулявший на улице сырой беспризорный ветер.
Еленка рассеянно огляделась, увидела массивные парковые ворота, схватила Малышкина за рукав:
— Бежим в парк! На стадион все равно еще рано.
Он покорно последовал за ней.
Забежав в пустую беседку, они некоторое время молчали, переводя дух, отирая мокрые лица. Наконец Еленка тряхнула влажными, потемневшими пшеничными волосами и потребовала:
— Говори.
— О чем, Еленка?
— О себе. О твоем настроении. Чем ты расстроен?
— Ничем.
— Ты не умеешь врать.
Никогда доселе Малышкин не говорил с Еленкой о своих служебных делах. Не было потребности. Она никогда о них не спрашивала, а он не считал их интересными для нее. Но под ее требовательным взглядом он вдруг пробормотал смущенно:
— Да тут дело одно получается… Петрушка такая… Вот. Уже месяц я у отца твоего во временном подчинении… Вот.
— А я знаю, — спокойно сказала Еленка и, заметив его изумление, пояснила с обычной улыбкой: — Папа уже не раз за чаем говорил, что ему повезло с неким Малышкиным, что парень оказался толковым и аккуратным.
— Так как же… — окончательно растерялся Малышкин. — Он, выходит…
— Не пугайся, — продолжала хорошо улыбаться Еленка. — Ничего он не знает. Я бы давно все сказала, если бы не ты… Если бы ты не был таким трусишкой.
— Я не трус! — с отчаянием выпалил Малышкин.
— Знаю. Я не в том смысле. Они ведь о тебе знают. В их окно тоже все видно. Только они не ведают, что это именно ты… А ты слишком щепетилен.
— Как? — От внезапного предчувствия близкого счастья у Малышкина бессильно опустились руки.
— Ну, принципиальный, что ли… — словно из тумана послышалось Малышкину.
Еленка замолкла, потом сняла с Малышкина фуражку, выдернула из своей влажной пшеничной копны гребенку и стала расчесывать его спутавшийся черный чуб.
Все это Малышкин ощущал, как в полусне. И вдруг он увидел ее глаза. Большущие, голубые, они светились огромной нежностью, а в глубине их пряталось и искрилось что-то такое, от чего Малышкин вздрогнул. И с возродившейся решимостью он вдруг осознал: сейчас или никогда! Именно этого момента он терпеливо ждал целый год.
— Еленка, милая… — прошептал он. — Я давно хотел сказать тебе… Я давно собирался…
— Не надо, Петушок, не надо… — тоже шепотом, произнесла она и, как бы боясь, что он вспугнет что-то светлое, радостное, приставила свой тонкий палец к его губам. — Не надо, Петушок… Ты хороший. Ты настоящий. Я давно это поняла.
Решаясь, Еленка глубоко вздохнула, взяла Малышкина за уши, притянула его голову к себе и трижды неумело поцеловала в пересохшие губы.
Когда он пришел в себя, она уже бежала по аллее, и рассыпавшиеся длинные волосы червонным золотом покрыли ее плечи.
— Еленка!
Она оглянулась, счастливо взмахнула рукой, звонко крикнула:
— Я буду ждать тебя, Петушок! Я буду ждать! На следующей неделе. Приходи прямо домой!
— Еленка! — Он споткнулся на пороге, но успел ухватиться за что-то деревянное.
В конце аллеи Еленка еще раз оглянулась, приостановилась:
— Я буду ждать тебя, Петушок! Дома! — И легкая, как газель, скрылась за воротами парка.
У Малышкина почему-то отяжелели ноги. Не в силах сдвинуться с места, он продолжал стоять на пороге беседки, держась за узорчатую деревянную решетку.
А на дощатом столике лежали его фуражка да забытая Еленкой белая изящная гребенка.
14
Ночью в военном городке объявили учебную тревогу. Разом засветились окна казарм, замелькали в них быстрые тени одевающихся солдат. Вскоре устоявшаяся тишина городка нарушается громким топотом — подразделения спешат занять свои места по боевому расписанию. В автопарке взвывают двигатели тягачей и бронетранспортеров.
Только эти топот и рев отрезвляют Малышкина от тяжелого, неспокойного сна. С привычным автоматизмом он вскакивает с нар, наматывает портянки, натягивает сапоги, кидается к запертой двери, больно ударяется об нее. Все еще не пришедший в себя от сонной одури, ошалело озирается, не понимая, где его ремень, шинель, пирамида с оружием…
Дверь приоткрывается, заглядывает часовой. Миролюбиво спрашивает:
— Тебе куда? На двор?
— Да нет… — растерянно бормочет Малышкин.
— А-а… — Часовой догадывается. — Тебя, брат, это сегодня не касается. Учебная тревога. Спи.
Малышкин уныло опускается на нары, глядит в окно.
У штаба мигают светлячки подфарников. Это конечно же, Эдька Шубин. Как всегда, проворен, черт. По центральной дороге с притушенными фарами ползут к воротам почти невидимые за деревьями черные коробки — разведподразделение выходит первым. А сразу за плацем, по другой дороге, с глухим ревом волокут пушки мощные тягачи — артиллерийский полк тоже готов к маршу.
