Где-то на краю света затормозил автомобиль, хлопнула дверца, раздались поспешные шаги. Из дождя вытянулась длинная рука, сильные пальцы сжали мое плечо и стали меня трясти. Как в кадре, снятом крупным планом, передо мной возникло лицо Крамли — словно лягушка под стеклом. Он склонился надо мной, как потрясенный отец над утонувшим сыном.
— Ну как вы? Живы? Все ничего?
Я, задыхаясь, кивнул.
Вслед за Крамли приближался Генри: он шел, принюхиваясь к дождю, боясь учуять страшный запах, но ничего дурного не слышал.
— Как он? — спросил Генри.
— Жив, — сказал я и действительно ощутил, что это правда. — Слава Богу! Жив!
— А где Подмышки? Я должен рассчитаться с ним за Фанни.
— Я уже рассчитался, Генри, — проговорил я. И кивнул вниз на львиную клетку, где за решетками, как бледное желе, плавал новый призрак.
— Крамли, — сказал я, — его конура битком набита уликами и доказательствами.
— Проверим.
— А какого черта вы так долго не приезжали? — возмутился я.
— Этот вонючий водитель оказался слепым похуже меня. — Нащупывая ногами дорогу, Генри подошел к краю канала и сел рядом со мной. Крамли сел по другую сторону, и мы сидели, болтая ногами, чуть не взбаламучивая ими темную воду. — Он даже полицейский участок найти не мог. Куда он делся? Я бы его тоже вздул.
Я фыркнул. Из носа хлынула вода. Крамли вплотную придвинулся ко мне:
— Где болит?
«Там, где никому не видно», — подумал я. Как-нибудь ночью лет через десять это все всплывет.
Надеюсь, Пег не рассердится на меня, если я подниму крик среди ночи, — ей будет случай проявить материнскую заботу.
«Через минутку, — думал я, — надо позвонить Пег. Пег, — скажу я, — выходи за меня замуж. Приезжай в Венецию сегодня же. Приезжай домой. Будем вместе голодать, но жизнь будет прекрасна, клянусь Богом! Выходи наконец за меня, Пег, и спаси меня, чтобы я не попал в одинокие и заброшенные. Спаси меня, Пег!»
И она скажет мне по телефону «да» и приедет.
— Не болит нигде, — ответил я Крамли.
— Ну слава Богу, а то кто же станет читать мою дурацкую книгу, если вас не будет?
Я расхохотался.
— Простите. — От смущения за свою непосредственность Крамли уткнулся подбородком в грудь.
— Черт! — Я схватил его руку и положил ее себе на шею, чтобы он меня помассировал. — Я люблю вас, Крамли. Я люблю тебя, Генри.
— Во дает! — нежно сказал Крамли.
— Бог с тобой, милый, — проговорил слепой. Подъехала еще одна машина. Дождь затихал. Генри потянул носом:
— Этот лимузин мне знаком.
— Святый Боже! — высунулась из окна машины Констанция Реттиген. — Ну и компания! Лучший в мире знаток марсиан! Величайший слепой на свете! И незаконный сын Шерлока Холмса!
Кое-как мы отозвались на ее шутку, но ответить в том же духе сил не хватило.
Констанция вышла из машины и остановилась за моей спиной, глядя в канал.
— Все кончено? Это он там?
Мы дружно кивнули, словно зрители в ночном театре. Мы не могли отвести глаз от темной воды, от львиной клетки и от призрака, который, маня, вздымался и падал за прутьями решетки.
— Боже! Ты же весь мокрый, хоть выжимай. Так и заболеть недолго. Надо раздеть парня, вытереть насухо и согреть. Не возражаете, если я заберу его к себе?
Крамли кивнул.
Я положил руку ему на плечо и крепко его сжал.
— Сейчас шампанское, а потом пиво? — предположил я.
— Жду вас, — сказал Крамли, — жду в моих джунглях.
— Генри! — позвала Констанция. — Поедешь с нами?
— А то как же? — отозвался Генри. А машины все подъезжали, и полицейские готовились прыгать в воду, вытаскивать то, что лежало в львиной клетке, а Крамли направился к лачуге Чужака; с меня же, дрожащего от холода, Констанция и Генри содрали мокрый пиджак, помогли забраться в машину, и мы поехали по самой середине ночного берега, среди огромных, тяжело вздыхающих буровых вышек, оставляя позади мой несуразный маленький дом, где я трудился. Позади остался и домишко с покатой крышей, где ждали Шпенглер и Чингисхан, Гитлер и Ницше, а также несколько дюжин старых оберток от шоколада, осталась позади и запертая касса на трамвайной остановке, где завтра снова соберутся старики ждать последних в этом столетии трамваев.
Пока мы ехали, мне показалось, что мимо прошмыгнул на велосипеде я сам — двенадцатилетний мальчуган, развозящий спозаранку в темноте газеты. А дальше нам навстречу попался я, уже повзрослевший, девятнадцатилетний, — я шел, натыкаясь на столбы, пьяный от любви, а на щеке у меня краснела губная помада.
Как раз когда мы собирались свернуть к аравийской крепости Констанции, мимо нас с шумом пронесся другой лимузин. Он промчался по дороге, как молния. Уж не я ли, такой, каким буду через несколько лет, сидел там? А рядом Пег в вечернем платье, мы возвращались с танцев. Но лимузин скрылся из виду. Будущему придется подождать.
Когда мы въезжали в засыпанный песком задний двор мавританской крепости, я испытывал простое и самое большое на свете счастье — я был жив.
Лимузин остановился, мы с Констанцией вышли и ждали Генри, а он величественно махнул нам рукой и произнес:
— Отойдите, а то ноги отдавлю!
Мы посторонились.
— Дайте слепому показать вам дорогу!
Он пошел вперед.
Мы радостно последовали за ним.
