— Да, почти такой, — согласился Ясон и, словно угадав мысль Чика, добавил: — На вашего Богатого Портного уф какой зуб имею…
— Ты что? — сказал Чик строго.
— А что? — спросил Ясон.
— Да ты что! — крикнул Чик. — Я ведь с его сыном дружу!
— Вот, Чик, — сказал Ясон, — ты даже шуток не понимаешь.
— Этим не шутят, — важно заметил Чик.
— Вообще, Чик, я тебе честно скажу, ты мне нравишься, — сказал Ясон, — ты не то, что эта колхозница… И вот, значит, влезаю в комнату, — продолжал Ясон. — Стою у окна. Вижу, на кровати спит мужчина, слегка похрапывает. Молодец, думаю, спи. Комната хорошая, вообще ничего особенного. На одной стене ковер, а на нем кинжал для украшения. Ладно, думаю, видел я в гробу этот кинжал. Рядом шифоньер. Но я тебе честно скажу, я шифоньеры вообще не уважаю. Хуже нет — иметь дело с шифоньером, особенно если в комнате спит человек.
— Потому что скрипит? — легко догадался Чик.
— Да, скрипит, как арба. Я чемоданы уважаю. Взял за ручку и пошел как фрайер. За это я люблю в поездах работать. Лучше поездов ничего на свете нет. Там тебе никаких шифоньеров. Но вот я нагнулся, и смотрю под кровать, и вижу два чемодана. Один рыжий, другой черный. Потихоньку нагнулся и начинаю вытаскивать черный…
— Собаки! Собаки! Брысь! Брысь! — вдруг заорал дядя Коля, свешиваясь с кровати и заглядывая под нее. Кошка, спавшая у Чика на кровати, вздрогнула и с испугу попыталась спрыгнуть, но Чик вовремя ее перехватил.
— Он что, совсем очумел? — воскликнул Ясон и тоже привскочил с кровати. Дядя Коля смотрел на Чика округлившимися глазами.
— Нету! Нету! — крикнул Чик и для ясности сделал широкий отрицательный жест, чтобы успокоить дядюшку.
— Хитришь? — настороженно спросил дядюшка.
— Нет, не хитрю, — сказал Чик и опять сделал отрицательный жест.
— Собаки нету? — спросил дядюшка, словно пытаясь уточнить, понимает ли Чик, что именно его беспокоит.
— Нету, — повторил Чик и опять сделал широкий отрицательный жест. Действовать надо было просто и односложно, чтобы исключить оттенки в истолковании его слов.
— Ха-ха-ха, — рассмеялся дядя Коля, — а я думал — собаки…
Последние слова он произнес извиняющимся голосом.
Ему стало стыдно за ложную тревогу. Это не помешало ему, видно, для очистки совести, последний раз крикнуть: «Брысь!» После чего, окончательно успокоившись, он снова запел свою песенку.
— Что это? — строго спросил Ясон.
— Ему показалось, что у него под кроватью кошка, — сказал Чик просто. Он чувствовал, что с Ясоном тоже надо говорить односложно.
— По-моему, он говорил о собаках, — еще строже возразил Ясон. — Или меня здесь за дурака принимают?
— Он и собак и кошек называет собаками, — объяснил Чик, стараясь придать голосу самую обычную интонацию.
— Тогда откуда ты знаешь, что он кричал на кошку? — спросил Ясон.
— Просто наша Белка сюда редко заходит, — сказал Чик.
— Он что, и собакам и кошкам говорит «брысь»? — спросил Ясон, несколько успокоившись.
— Да, — сказал Чик, — так ему запало в голову.
Вообще-то Чик не раз об этом думал и пришел к выводу, что, раз дядя Коля и собак и кошек называет собаками, какая-то сила заставила его уравновесить эту несправедливость по отношению к кошкам возгласом «брысь». Но Чик не стал излагать Ясону свою догадку — он чувствовал, что это для него слишком сложно.
— А больше ему ничего не запало? — спросил Ясон.
— Нет, — сказал Чик. — Рассказывай дальше.
— Лучше в КПЗ ночевать, чем с ним, — сказал Ясон.
— Он, если его не трогать, никогда не тронет, — сказал Чик.
— Откуда я знаю! — ответил Ясон и добавил: — А вообще он кумекает, о чем мы говорим?
— Что ты! — успокоил его Чик. — Он ничего не понимает, он даже плохо слышит.
— А эта колхозница, интересно, спит? — спросил Ясон. Так он называл тетю Наташу. Слово «колхозница» звучало у него презрительно. Чику нравилась тетя Наташа, и ему было обидно, что Ясон ее так насмешливо называет.
— Да, спит, — сказал Чик.
— Ты тоже язык придерживай, — посоветовал Ясон и, подумав, добавил: — Хотя с тех пор прошло много лет, затаскают…
Чик промолчал.
Дядя Коля вовсю распелся. Чик чувствовал, что пение доходит до того момента, когда он не в силах передать свой восторг выдуманными словами и перейдет на язык выдуманных инструментов.
— Я вижу, он из тех, что всю ночь верещат, — сказал Ясон, прислушиваясь к пению и правильно почувствовав, что оно не скоро кончится.
— Нет, — сказал Чик. — Ты рассказывай, а он тут же уснет.
— Так я и поверил! У меня знаешь невры какие?
— Какие? — спросил Чик.
— У меня невры как папиросная бумага, — гордо сказал Ясон. — Не дай Бог, если я заведусь.
— Надо говорить не невры, а нервы, — поправил его Чик. Пожалуй, это он мстил за тетю Наташу.
— Я и говорю — невры, — сказал Ясон.
— А надо говорить нервы, — доброжелательно повторил Чик.
— Я и говорю невры, — повторил Ясон, начиная раздражаться. — Что ты мне мозги лечишь? Недаром мне говорили, что ты ехидина…
— Ладно, — сказал Чик примирительно. — Отчего у тебя такие нервы?
— Как отчего? От поездов! — удивился Ясон его наивности. — Сколько раз на ходу приходилось прыгать!
Только он это сказал, как дядя Коля перешел на музыкальные инструменты:
Мелодия пробежала сквозь скважины загадочной дудки.
— Во соловей! — сказал Ясон и с раздражением вспомнил о тете Наташе: — А колхозница спит… Ей хоть бы что…
Чик промолчал. Он знал, что, если сейчас начнет ее защищать, Ясон и в самом деле заведется, и тогда неизвестно, чем все это кончится. Тетя Наташа ни капли не скрывала своего презрительного отношения к Ясону. Он отвечал ей тем же. Он говорил, что она, кроме сарая, где нижут табак, ничего на свете не видела и дальше Очамчиры нигде не бывала, тогда как он объездил полстраны на своих поездах. Он даже сомневался, видела ли она когда-нибудь поезд.
— И видеть не хочу, так же как и тебя, — безжалостно отвечала тетя Наташа.
Чик не одобрял такую резкость, тем более, что скоро поезда должны были появиться в Абхазии, потому в городе возвели эстакады и Чернявскую гору продырявили тоннелем.
Вообще все взрослые родственники поругивали Ясона. Правда, не так уж слишком, потому что он редко приходил в гости. Только бабушка как начнет его пилить, так и пилит, пока он не уйдет из дому Чик знал, что она-то как раз его жалеет, потому что он был сыном ее брата. Другие ему просто предлагали стать человеком, то есть таким, как они. Но он с этим не соглашался, потому что и так считал себя человеком, и притом более высокого сорта, чем они.
Казалось, обе стороны выжидали, чтобы наяву убедиться, чей образ жизни окажется в конце концов более правильным и потому более выгодным. Наверное, из-за этого, хотя и с некоторыми предосторожностями, Ясона пускали в дом, и он, в свою очередь, терпел поучения родственников. Так думал Чик.
Скрипнув кроватью, Ясон потянулся к пепельнице, чтобы достать окурок. Пепельница стояла на полу Снова спичка озарила коротенький нос, большие губы и тени впалых щек. Он откинулся на подушке и пыхнул папиросой.
— Ты стал тянуть чемодан, и вдруг что-то случилось, — напомнил Чик.
— Да… Слышу — перестал храпеть. Я перемандражил и совсем залез под кровать. Думаю, если он сам проснулся, ничего не заметит. Минут двадцать пролежал под ним, чувствую — спит.
— Начал храпеть? — спросил Чик.
— Нет, — сказал Ясон, — по дыханию вижу Я по дыханию лучше доктора могу определить, спит человек или притворяется.
— У спящего ровное дыхание, — заметил Чик.
— Это ерунда, — сказал Ясон, — ровное дыхание можно придумать. Но есть такое, что ни за что не придумаешь.
— А что это? — спросил Чик.
— Это так не расскажешь, — ответил Ясон, — это надо как следует перемандражить несколько раз, тогда почувствуешь. Да тебе это и не надо знать… Одним словом, вижу — спит. Потихоньку выволакиваю чемодан, подхожу к окну. Смотрю — нет моего паразита. Оказывается, он в парке из кустов выглядывает. Еле увидел. Ничего себе на вассере стоит! Я, значит, тут рискую, а он голову прячет. Даю знак — подходит. Я прицепил чемодан к веревке и осторожно спустил ему. Даю знак, что еще буду спускать. Он отвязывает веревку, переходит улицу, перелезает через ограду и стоит там в кустах… Лиандры, что ли, называются… Такие вонючие цветы?
