Я сделал вид, что не понял. Русудан велела Нико перевести. Он сделал это с явным неудовольствием. Я осторожно прикоснулся губами к горячей щеке Русудан.
– Так целуют? – Возмутилась она. – Ты уже когда-нибудь целовался?
Я понял и, по-видимому, покраснел. Действительно, я ещё не целовался. Я знал, как это сказать по- грузински, но промолчал. Удивительно, но в этот вечер я стал понимать почти всё произнесенное по- грузински. Нико сказал Русудан, что я люблю поэзию, а мне, – что Русудан знает наизусть всего Руставели. Я попросил её прочитать что-нибудь из 'Витязя в тигровой шкуре'. В отличие от игры на пианино, она согласилась немедленно. Как она читала! Только время от времени доходили до меня узнаваемые слова. Но какое это имело значение? Знакомый мне ритм по-грузински звучал божественно. Русудан была ещё красивее, чем прежде, если это только возможно. Нико посмотрел на часы.
– Спасибо, Русудан, нам пора идти.
– Зачем? Посмотри, какой ливень. Неудобно возвращаться к Самуэлю в половине второго ночи. Да пока вы ещё доберётесь. Ион останется у меня.
Нико был изумлён. Он хотел что-то сказать, но только махнул рукой и пошёл к двери.
– Подожди, Нико, я с тобой. Русудан схватила меня за пояс. Я не предполагал, что такая сила у девушки, показавшейся мне неженкой. Нико оглянулся, укоризненно помотал головой и вышел. Я готов был провалиться сквозь землю. Пока Русудан чем-то занималась в своей комнате, я ковырял в камине угасающие головешки. Русудан спустилась в лёгком халатике, почти не прикрывавшем изумительно изваянные ноги. Она взяла меня за руку.
– Идём. Раздевайся. – Она ввела меня в свою комнату. Постель была расстелена. – Раздевайся, – сказала она и сняла халатик.
Не знаю, как я не потерял сознания. Я был Танталом, стоящим в родниковой воде и умирающим от жажды. Но как только я наклонялся к воде, она уходила от меня. Я погибал от голода, а у самого моего рта висели изысканные яства. Но стоило мне потянуться к ним, как они тотчас же отдалялись. Я чувствовал, что мои бедные застиранные брюки сейчас лопнут и гимнастёрка не прикроет творившегося со мной.
Но ведь Русудан грузинская девушка. И если она совершает глупость, то хотя бы я должен взять на себя ответственность
– Нет, Русудан, я буду спать в зале на диване.
Уже совсем под утро она пришла ко мне голая. Я умирал и попросил её уйти. Она разозлилась и назвала меня дедало. Я не знал, что это
такое.
Днём после занятий Нико приехал ко мне в Уреки на лошади.
– Ты спал с ней?
– Как ты можешь, Нико?
– Молодец. Она ненормальная. Если что-нибудь влезет в её красивую голову, дубиной не выбьешь. Но я не сомневался в твоём благородстве.
– Нико, что значит дедало?
Он улыбнулся.
– Откуда у тебя это слово?
– Русудан так назвала меня.
Нико рассмеялся.
– Как называется твоя любимая песенка, которую мы вместе поём?
– Мамало.
– А как по-грузински отец?
– Мама.
– А как по-грузински мама?
– Деда.
– А что такое мамало?
– Петух. – Тут и я рассмеялся. – Понятно. Мамало – петух. Дедало – курица. – Итак, я курица. Немалое оскорбление для воина. Обидно. На следующий день, когда мы собрались в чайной, Нико подарил мне кинжал с очень дорогой рукояткой и ножнами. Я не смел принять такой подарок. Но Кукури и Оксенди поддержали Нико.
– Возьми. Ты заслужил. Такой кинжал должен принадлежать порядочному человеку.
К Русудан я больше не приходил, хотя она уверяла меня, что дома родители и мне ничего не грозит. Она изредка приходила ко мне и к Нико, когда я бывал у него. Обычно мы сидели в мандариновом саду, и она читала мне 'Витязя в тигровой шкуре'. Мало вероятно, что какой-нибудь блестящий артист способен прочитать Руставели так, как это выливалось из сердца Русудан. А ещё мы пели. С той поры я очень люблю многоголосые грузинские хоры. Я люблю креманчули, напоминающее тирольские йодли. Я уже забыл грузинский язык. Но и сегодня, выпивая, порой я вспоминаю грузинскую заздравную песню 'Провалжамиер' – многие лета. А поэзия? Кого я знал, кроме Руставели? Ребята, а главное – Русудан, познакомили меня с поэзией Александра и Ильи Чавчавадзе, Григория и Вахтанга Орбелиани, Николоза Бараташвили, Акакия Церетели, Рафаила Эристави, Важа Пшавела, Галактиона Табидзе. Какое потрясающее богатство! Мои стихи той поры были инкрустированы образами и словами на грузинском языке, я полюбил его, заговорил на нём. Но акцент! Ребята добродушно потешались надо мной и заставляли выдавливать из горла фразу 'Бакхаки цкхалши кхихинепс' – лягушка квакает в болоте. Проглатывая свой собственный кадык, я старался выдавить.
В мае в десятом классе начались выпускные экзамены. Я работал на тракторе. Изредка – на чайной фабрике. Вечером ребята готовились к очередному экзамену. Только Русудан прибегала ко мне. Я буквально прогонял её заниматься. Разумеется, с её способностями и памятью она могла позволить себе некоторую вольность. И всё же мне не хотелось быть источником её неудач.
От Шромы до Батуми сорок километров. С тревогой я смотрел, как ночью над Батуми шарили лучи прожекторов. Я внимательно вчитывался в лаконичные сводки Совинформбюро. Здесь, далеко от войны у ребят эти сводки, мне казалось, не вызывали особого беспокойства. Но у меня, уже умевшего видеть за этой лаконичностью истинную картину, нарастало чувство тревоги. Нога беспокоила крайне редко, только на погоду, и я не понимал, что держит меня в этом раю, когда на фронте так нужны бойцы.
Вечером четырнадцатого июня к Самуэлю зашёл сосед и сказал, что в Натанеби он видел бронепоезд. Самуэль упорно уговаривал меня не делать глупостей и жить спокойно до призыва. Но утром пятнадцатого июня я тепло попрощался с ним и его домом. Пришёл в школу. В этот день был последний экзамен в десятом классе. Ярко слепило летнее солнце. А у меня через руку была переброшена шинель. На плече висел вещмешок. Ребята всё поняли ещё до того, как я рассказал им, что иду в Натанеби, чтобы снова попасть на фронт. Вероятно, мне не следовало этого делать. Они явно смутились. Ведь все они были старше меня. Но я не мог не попрощаться со своими друзьями. Я полюбил их. С ребятами мы обнялись, похлопывая друг друга по спине. И тут ко мне рванулась Русудан. Её объятие и поцелуи были далеко не дружескими. Мне показалось, что одноклассники, так строго блюдущие традиции грузинской девичьей морали, на сей раз не осудили её.
Я снова прошёл те самые тринадцать километров. До сезона цитрусовых было ещё далеко. Поэтому раза два-три я ограничивался только водой.
На путях в Натанеби я увидел бронепоезд. Даже два – 'Сибиряк' и 'Железнодорожник Кузбасса'. Я разыскал пассажирские вагоны управления. В одном из них я обратился к командиру 42-го отдельного дивизиона бронепоездов майору Аркуше. Беседу с ним я уже описал в рассказе 'Четыре года'. Правда, в рассказе я не упомянул истории с кинжалом, который подарил мне Нико Карцивадзе. Майор с интересом посмотрел на это произведение искусства и заметил, что, поскольку я в военной форме, мне не положено носить неуставное оружие. Уже зная, что майор определил меня в разведку, я посмел возразить, мол, дважды добровольцу можно сделать некоторое снисхождение. Ведь со второго дня моего участия в боях у меня, у рядового, был не положенный мне по штату карабин, а немецкий 'шмайссер' и ещё пистолет 'Вальтер', который в лучшем случае может заменить револьвер 'наган' или пистолет ТТ, положенные только командирам. А в разведке кинжал может пригодиться. Майор улыбнулся и велел мне сшить из брезента чехол для рукоятки и ножен. Комиссар дивизиона, батальонный комиссар Лебедев был явно недоволён решением командира. Очень приглянулся ему этот кинжал. Кстати, за несколько минут до второго ранения
