Царицын прятал свои «сокровища» потому, что немного стеснялся. Во-первых, он коллекционировал… солдатиков. Конечно, если выражаться по-взрослому, это были не просто солдатики, а настоящие «военные миниатюры» — оловянные, выполненные по исторически точным эскизам, ни в коем случае не раскрашенные. Но в глазах сверстников это детское увлечение, недостойное зрелого пятнадцатилетнего человека! Поэтому Царицын не рассказывал друзьям, что дома, в Балашихе, у него было этих солдатиков без малого двести штук.
Когда мама продала квартиру, оловянная армия совершила марш-бросок под Рязань, на временные квартиры к бабушке Тоне, Ваня успел выхватить из коробки только трёх. Теперь они отлёживались в «сейфе» — всего трое, но самые любимые.
Глава 7. В болотах под Кенингсхапеном
Сторона моя родимая,
Велики твои страдания,
Но есть мощь неодолимая,
И мы полны упования:
Не сгубят указы царские
Руси силы молодецкие, —
Ни помещики татарские,
Ни чиновники немецкие!
И вот Ивану представилось, что он уже не в тёплой кадетской казарме, а в полутёмной сырой землянке сидит на топчане, сбитом из неструганых досок, негромко перебирает струны гитары, а снаружи налетает порывистый ветер с Балтики. Четвёртые сутки немец бьёт по Кенингсхапену так, что пыль столбом.
Наша оборона — одни ошмётки, каждый второй бунтовщик, с красным бантом в петлице. Вчера комиссары подговаривали солдат сдавать георгиевские кресты — отказываться от царских наград.
А немец лупит весело, со вкусом к жизни. Немец не идёт вперёд только потому, что болота и грязь. Болота, грязь и батарея полковника Нечволодова не дают немцу покончить с нашим фронтом. А на батарее осталось шесть человек, но немец этого не знает. Солдаты ходят брататься к немцу, повсюду водка — хоть залейся. И откуда столько водки в одном городке? И правда поверишь, что кто-то завозит водку на фронт из Петербурга эшелонами, говорили, что видели эшелоны…
Жалуется гитара, а Ваня жалуется гитаре, что время такое — вековой тупик. Сколько всего впереди… страшного. На три поколения вперёд — чума.
Снаружи чавкают сапоги по грязи, визгнула дощатая дверца, обитая тряпками для сохранения тепла — денщик успел обить, прежде чем сбежал: хоть какую-то пользу принёс России.
Ударило холодочком — Ваня поджал ноги.
Вошёл невысокий, гибкий, точно наэлектризованный силой, офицер. В полумраке не разглядишь, но по неким признакам Иван Царицын сразу определил — высокий чин. Однако на штабного не похож. Гвардейский что ли? Пришлось вскочить — всё-таки Ванька всего лишь корнет, а тут… ух ты! И форма-то какая непростая и награды. Есаул 2-й Лейб-гвардии Кубанской сотни Собственного конвоя Его Императорского Величества вошёл в землянку.
— Здравь желаю, господин есаул! — Ванька вытянулся, отбросив застонавшую гитару.
— Вольно, корнет! — проговорил вошедший, садясь напротив. Лицо гостя попало в полосу света от печки, и Ванька сразу узнал. Полосатая георгиевская бахрома, серебряные клыки газырей на груди, кинжал у бедра, быстрый, сильный, точно не было трёх лет болот и грязи, неутомимый есаул Собственного конвоя Императора.
— Корнет, Вы честный слуга Государю? — быстро спросил из-под брови гость — Нужен человек…
Лицо его было прирождённо-дерзким: высокомерная посадка головы, разрез глаз, острая искра во взгляде — всё так пристало бы мусульманскому воину, могучему эмиру. И так странно было видеть, как эти черты становились оправой новому драгоценному содержанию — обнажённому, чуткому взгляду православного человека, мирной и внутренне уравновешенной улыбке.
Странно было Ваньке видеть на лице врага — глаза старшего брата. Такие лица привычно вызывали тревогу: вот он, враг исконный.
Но нет. Восточные черты, которые Ваня так не любил, оказывается… могут быть красивы. Вот они — освещенные особенным светом умного, глубокого взгляда Александра Петровича Риза-Кули Мирзы.
Перед ним азербайджанец. Да ещё какой! Двоюродный брат последнего Персидского шаха! Настоящий принц, его светлость Риза-Кули Мирза, блестящий наездник и искусный стрелок, один из вернейших монархистов и православных воинов в России.
— Господин штабс-ротмистр! Корнет Царицын, из новобранцев. Совершенно к Вашим услугам. Мечтаю умереть за Государя и Отечество!
Позже, улучив минуту, он спросит:
— Господин штабс-ротмистр, скажите, почему Вы служите Империи?
— Послушай меня, дорогой. На Кавказе используют любой повод, чтобы перерезать соседу глотку. Революция, плохая погода, похищенная красавица — всё годится. Понимаешь, вер много, племён ещё больше — и все они сражаются меж собой. Быть независимым народом, отстоять свою независимость — да это нам несложно. У нас все хорошие воины на Кавказе, да! Гораздо сложнее поддержать мир с соседями. И выжить среди таких же хороших воинов. У нас на Кавказе этого не умеют.
Он не пьёт, этот православный горец. Это счастье.
Иначе — Ваня чувствовал, знал — он бы спился до смерти, и пьяный, в исподнем, встречал бы наступавших немцев с холодным револьвером в руке. А если не пить — можно сидеть у огня и просто говорить об ушедшем. О невозвратимом. О России.
— Никто, кроме русских, не умеет приносить мир, — серьёзно продолжает Александр Петрович Риза-Кули Мирза. — Посмотри, как велик был имам Шамиль, он даже смог сделать своё государство, но он никогда не заставит лакцев, и дакийцев, и лезгин, и осетин, и грузин, и турок, и понтийцев жить в мире. А русские могут!
Омерзительный вой налетающей смерти — и вот снаряд плюхает в ближнее болото.
Ваня стряхивает землю с колен, слушает.
— Не русским смиряются племена, а Империи они смиряются. А Империя — это не армия, это дух! Понимаешь, азербайджанцы не будут жертвовать ради армян. Армяне не будут ради персов. А русские жертвуют собой ради тех и других, и десятых — на каждом шагу. Свою Империю они создавали не только силой оружия, но силой христианской любви. Эту любовь горцы-нехристиане воспринимают как глупость, как неумение сразу и навсегда уничтожить врага, как слабость. Но именно «глупая» жертвенность создала русским их Империю. Она делает их сильнее. Только, знаешь, Империя обязательно должна изредка показывать кулаки, чтобы мы, горцы, всё-таки чувствовали, что Россия — это мужчина, а не баба. Доброта, жертвенность, но не женская, а отеческая, понимаешь?
Горланит снаружи пьяная солдатня.
Вчера вошли в землянку пятеро, вели себя развязно. Требовали подписать какие-то прокламации, петиции. Если войдут снова — буду стрелять.
— Я девять лет служил в Собственном конвое Императора. Я тысячу и один раз мог зарубить Государя насмерть, одним ударом. И Наследника мне доверяли носить на руках. А ведь я мог просто расшибить Его оземь. Я тогда ещё не был крещён! Но Государь любил меня русской любовью — глупой, как покажется другим. А тому, кого любят, она кажется великой. Эту любовь нельзя предать.
Корнет Царицын знал, что это правда. С высоты двадцать первого века Ванька видел будущее своего необычного собеседника: один из немногих в Императорском конвое, он сохранит верность Государю Императору, и даже отправится тайно в Екатеринбург, чтобы выкрасть Царскую Семью из дома инженера Ипатова, и даже вступит в контакт с царским камердинером, но не успеет.
Потом он будет одним из вождей Белой Армии на Урале, генерал-губернатором Екатеринбурга. Потом — эмиграция. И весь род сохранит верность Православию.
Ванька бережно поставил на стол оловянную миниатюру — одну из самых редких в его коллекции. На миниатюре не было видно знаков различия, но Ваньке казалось что это и есть обязательно есаул Александр Петрович Риза-Кули Мирза. У Ваньки был его портрет.
Здесь следует рассказать о втором тайном увлечении Ивана. На первый взгляд оно тоже было довольно странным для кадета, почти девчачьим: Царицын собирал открытки. Правда, исключительно дореволюционные. И не каких-нибудь зайчиков, не барышень с собачками, а портреты офицеров в имперской униформе. Причём особую ценность любой карточке придавала надпись на обороте.
