Они столкнулись перед началом заседания в фойе Кремлевского Дворца съездов: Воронин раскладывал на столах какие-то бумажки.
— И ты здесь, Николай Алексеевич! — шагнул к нему Сергей.
Воронин дружески поднял руки и двинулся навстречу Сергею — как сдаваться — хотя, показалось тому, был не очень доволен, что Сергей застал его за таким ничтожным, на фоне исторического, мнилось тогда, действа, занятием.
— Наслышаны, наслышаны! — проговорил Воронин, обнимая Сергея и похлопывая его по спине. — Каждый день по телефункену показывают…
Оказывается, Воронин уже знал, что Сергей также работает в ЦК: еще не будучи помощником, Сергей уже входил в рабочую группу, сопровождавшую Генсека — Президента в его визитах по стране и за рубеж, и действительно частенько мелькал в информационных выпусках ТВ.
— Я тебя поздравляю! — поспешил переменить тему Сергей, но продолжить не успел.
— Нет, я не делегат, — расставил точки над i Воронин.
Потом, видя искреннее удивление собеседника, считавшего, что Воронин прибыл в Москву из Волгограда или из какой-то другой области — такие служебные перемещения вполне в партийной кадровой практике — в качестве делегата съезда, став за это время где-то первым или вторым или возглавив крупный город, добавил вроде бы в шутку, но внимательно взглянув Сергею в глаза:
— Пока. Встретишь на следующем — делегатом, а не письмоносцем.
— Буду рад, — просто ответил Сергей.
Кто же знал в самом деле, что следующего — не будет?
Воронин и рассказал Сергею, что уже год, то есть дольше него, трудится ответорганизатором отдела оргпартработы ЦК.
На них уже напирала съездовская сутолока, и они, обнявшись еще раз, пообещали друг другу сразу же после окончания хурала найтись, созвониться, обязательно встретиться, поднять по чарке, вспомнить Волгоград, Солдатское поле…
И, как это часто и бывает, встретились они второй раз в Москве-разлучнице только лет через пять. И встретились даже не по собственной инициативе. Просто нашелся человек, который, пережив такое же кораблекрушение как они, все-таки голову сумел удержать над водой: это и был тот самый казак, что несколько минут назад испытывал на прочность не то водную, не то рыбную инспекцию. Провинциал — люди провинции удары судьбы переносят достойнее, чем в столицах. Может, потому что живут не в высотках, а ближе к земле. Сергей познакомился с ним еще в семьдесят третьем. Пожалуй, после интернатского друга, с которым они сидели когда-то за одной партой да так, сросшись в неволе, и не расстаются всю жизнь, это его второе, по стажу, приобретение.
Тогда, осенью семьдесят третьего, когда его вдосталь поелозили мордой по казахстанской стерне на предмет пригодности к работе в «Комсомольской правде» — в Москве, конечно, не сыскать дурака, который согласился бы во имя такой гипотетической сияющей перспективы полтора месяца прокочевать с одной сменой белья по Тургайским колючим и бескрайним степям, где вырос сейчас, говорят, бетонный мираж под названием Астана — и когда уже было решено, что местом его собкорства станет Волгоград, тогда ему и дали возможность предварительно познакомиться с областью. Короче говоря, после Аркалыка, Целинограда…
Впрочем, о Целинограде чуть подробнее. Здесь Сергей познакомился с будущим управделами ЦК и самой безответной жертвой августовского переворота Николаем Кручиной, бывшим тогда первым секретарем Целиноградского обкома партии. Молодой, удачливый, в белоснежной каляной рубахе с непротокольно подвернутыми рукавами, с накатанным, еще комсомольским, поскольку сам в недавнем прошлом заведующий сельским отделом ЦК ВЛКСМ, хлебосольством встречал он комсомольского репортера в своем щеголеватом кабинете, который тогда тоже показался Сергею миражом, батискафом в окружавшей его не только бескрайней, но и бездонной хлебной пустыне. Как чарующе и заманчиво для рвущихся следом — из комсомола в партию — звучала его выразительная украинская фамилия — К р у ч и н а! — и совсем еще отторженно от грозного ее подтекста, что горько и беспощадно вылез, когда вышвырнутый из окна самого дорогого в Москве на то да и на нынешнее время «секретарского» дома в Плотниковом переулке собственной ли измучившейся, чужой ли расчетливой волей, распластался он в пятом часу утра, уже не больной и уже отмучившийся, потому что мертвый, на пятаке асфальта под им же, управделами, выстроенной элегантной, кирпичик к кирпичику, с подземным оперативным узлом управления, многоэтажкой — и долго-долго никто к нему, как к зачумленному, а не просто мертвому, не подходил. Даже близкие. Не расслышали, видно.
Дом, в котором тот же Шеварднадзе до сих пор, как запасной аэродром, держит свою квартиру — настолько безопасным кажется он во всех житейских передрягах.
Распластался, приник окровавленным ухом и вытекшим глазом, словно вознамерился сквозь толщу асфальта и бетона вслушаться и всмотреться все-таки в душу этого самого пункта управления: что же дало сбой? — целые поколения удачливых, рвавшихся, горы, как и собственные «вязы», сворачивавших и так одномоментно срезавшихся, сорвавшихся с карнизов и подоконников новых времен вперивались в тот предрассветный час вместе с ним: что? где? когда?
А как играл глазами, как держал красивую, рано седеющую голову, с фирменной кручининской чуприною! — и как все четко знал и предопределял, предвосхищал в том целиноградском прохладном кабинете…
Сергей и жену его знал, поскольку жили — много лет спустя — в одном дачном поселке на Рублевке, в знаменитом ныне миллионерском вивариуме — Успенском. Красивая, широкая женщина, которой так бы пошла закрученная поверху или на затылке коса «а ля Юлия Тимошенко». В Успенском она, конечно же, была царицею небесною… Земною…
Члены Политбюро, разумеется, имели особые, не «поселковые» дачи. Те стояли поврозь, по сталинской бдительной разметке, в одном направлении, но — разодранными и крепко огороженными лоскутами. Сергей, например, регулярно проезжал мимо микояновской дачи, перешедшей потом к Гейдару Алиеву, а еще позже, кажется, к Александру Яковлеву. И всегда удивлялся — зачем такой утрированный, кремлевской конфигурации и крепости, зажелезившийся от вечности или для вечности забор?
Каких теперь по Подмосковью понатыкано, как во времена княжеских междоусобиц.
Эти номенклатурные, средневеково защищенные оазисы уже тогда имели даже персональные бассейны — Сергей по делам службы неоднократно звонил домой членам Политбюро, и ему порой вежливо отвечали, вежливо посылая его:
— Оне плавають…
Кандидаты и даже члены, конечно же, из очень грамотных, а вот преданные им фигуры — или фигурки — из женского младшего состава КГБ исключительно из простых…
Но с появлением новых веяний и членов Политбюро стали приспосабливать к поселковому образу жизни. Первым, сдав свой казенный замок под какие-то общественные нужды (сейчас наверняка вернули под чью-то острую персональную нужду: в разы умножившаяся, в скукожившейся стране, номенклатура успешно соревнуется с олигархией — капиталы ее наживаются, сколачиваются быстрее и безопаснее, потому как почти из воздуха) Вадим Медведев. В Успенском наряду с деревянными, весьма сродственными крестьянским избам, правда, с санузлом и телефоном, дачками первой послевоенной застройки появился, в отдаленном сосновом углу, и аккуратный строй кирпичных — того же самого желтого «голицынского» кирпича, что и цековские дома в Москве — модерновых коттеджей с палисадниками вокруг них, огороженных декоративными, уже отнюдь не кремлевскими, хотя и кирпичными, заборчиками: чтоб все, стало быть, публике видно было. Насквозь.
В один из этих особняков и въехал, переселился первым Вадим Андреевич. Академический, суховатый, лишенный яковлевского куртуазного демонизма, но академически же естественный в общении и повадках, — его нередко можно было видеть в Успенском выезжающим за ворота на шоссе на старом гоночном велосипеде, согнувшимся в три погибели и взирающим на белый свет из-под серой жестковатой челки. Сергей встречался с ним и после крушения: семидесятилетний Медведев приезжал к нему на машине, сам за рулем — в свое время Сергей несколько раз сопутствовал ему в его персональном «Зиле» с неотъемлемой «обстановкой» салона: массивным, черного сукна, молчаливым шкафом за черной, глянцевитою баранкою — и, провожая его к «Волге», однажды пошутил:
