Кюн с детской надеждой смотрел на Айталын.
— Не знаем. А кто знает?
— Наш отец! Он все знает!
Когда Жаворонок помянула отца, Зайчик скривился, как от оскомины.
— Эй, боотур! — Айталын повернулась к парню, уперла руки в бока. — Давай, выручай! Скачи за отцом! На него одна надежда. На него — и на тебя.
— Я… Я поеду!
— Молодец!
— Прямо сейчас! Поскачу! Ветром, стрелой!
— Мужчина! Защитник!
— У меня конь знаешь, какой быстрый? Я отца привезу! Он разбудит!
Попроси Кюна я — уперся бы рогом, бычок. Он на отца дуется, обиды копит. Уломал бы я Зайчика? Конечно, уломал бы, он парень славный, когда не бесится. Но попотеть бы пришлось — ой-боой! А тут раз, и готово!
Вот что значит — человек-женщина.
2
Трудно мне с женщинами
— Как в юрте, — говорит Жаворонок.
Я киваю:
— Ага.
Айталын молчит.
Мы сидим у меня в спальне. Пахнет сосной. Мы с Айталын — на полу, скрестив ноги; Жаворонок — тоже на полу. Мы уступили ей ложе, как почетной гостье, но дочь дяди Сарына присела на краешек, поерзала и слезла к нам.
В соседней спальне храпит Нюргун.
— В юрте тесно, — Айталын решает присоединиться к разговору. — В юрте воняет. В юрте горит очаг. Это разве очаг?
— Ага, — невпопад отвечаю я.
То, что я назвал очагом, а моя сестра — не очагом, выглядит как ребристый поднос из красной меди. На нем горит крохотный костерок из щепок. Костер соорудила Жаворонок. Света очаг, который не очаг, дает мало, тепла, считай, и вовсе не дает. Тепло нам не нужно. Лишний свет — тоже.
Мне нравится.
— Что ага? Что?! Ага ему…
Айталын злится. Бьет кулачком в ладонь:
— Я предлагала сесть на кухне. Нет, уперся: спальня, спальня…
— На кухне, — Жаворонок улыбается. Мне не нравится ее улыбка. Обычно нравится, а сегодня нет, — он бы не усидел. Извертелся бы вьюном. Все время бегал бы смотреть, спит ли его драгоценный Нюргун. Вдруг проснулся? Перевернулся? Обмочился?! А тут он сидит, как миленький. Отсюда он его чует.
Он — это я. Нет, он — это Нюргун.
Что-то я запутался.
— Чуял бы из кухни, — Айталын сама вроде костра на подносе. Слова Жаворонка — щепки, которые летят в пламя. — Я бы брусничника заварила, или дёмхеня[50]. Масло есть, сливки. Попили бы горяченького. Ну чего ты, чего? За Кюна переживаешь? Доедет твой Кюн, ничего с ним не станется.
Ты — это тоже я. Ну, для сестры.
— Я не переживаю. Что с ним, с боотуром, сделается?
— Что? — взвивается Жаворонок.
И с невообразимой высоты падает на меня клювастым, когтистым беркутом. Прошибает темя насквозь:
