— …мки-и-и… — просипел старичок.
— Кто?!
— Замки! — гонец справился с голосом. — Замки открывай!
2
Время развязывать узлы
Говоря откровенно, я не понимал причин беспокойства дяди Сарына. Ну, жена рожает! Люди-женщины, случается, рожают, такая их женская доля. Разве это повод терять лицо, да еще перед знатными гостями-боотурами? Иногда я думаю, что мальчишеская бесчувственность аукнулась мне позже, много лет спустя, когда мою беременную жену выкрали вскоре после свадьбы, силой удерживая в плену и угрожая съесть нашего ребенка сразу, как родится, чтобы не вырос мстителем. Длинный Дюрантай, небесный писарь, заносит в свиток судьбы все поступки, все мысли, каждый чих и каждую здравицу. Звук рождает эхо, упрек — последствия. Я, сильный, метался тогда во сто крат недостойней, чем дядя Сарын во время родов тети Сабии. Гнев и бессилие рвали меня на части, то расширяя до боевого состояния, то вынуждая усохнуть. Драться — с кем? Бежать — куда? Некуда. Вернее, неизвестно куда. Два призрака, две тени преследовали меня по пятам: Сарын-тойон и Сабия-хотун. Грозили пальцами, скорбно качали головами. Дядя Сарын дергал веками: эх, ты! Тетя Сабия вздыхала: зря, зря я рожала! На беду, на погибель… Я кричал им, чтобы ушли, оставили меня в покое, кидался на них, как на врагов, падал в ноги, умолял простить. Наверное, я бы сошел с ума или покончил с собой, или ринулся в безумный гибельный поход, где сложил бы голову без пользы. Если бы не Нюргун, могучий брат мой…
Говорю же вам, Длинный Дюрантай всё пишет.
А сейчас я, Юрюн Уолан, сопляк, мнящий о себе невесть что, только диву давался: чего они? Я из Кузни вернулся, я живой, сильный, вооруженный, а они…
Сарын-тойон побелел:
— Все?
— Все! Все замки в доме! Открывай, говорю!
— Я…
Старичок вихрем слетел с лошадиной спины:
— В доме! В сараях! Отпирай сундуки!
— Что с ней?
Судя по виду дяди Сарына, он уже знал, что с тетей Сабией. А спрашивал так, ради надежды.
— Узлы развязывай!
— Что с ней, болван!
— Тяжко рожает, — гонец нисколечко не обиделся на болвана. Лицо его скукожилось от душевного расстройства, собралось в морщинистый кулачок: точь-в-точь печеный корень кэйгэса. Старичок подергал свои завязки-развязки, дрыгнул ногой в приспущенном сапоге, как будто это всё объясняло. — Ой, тяжко! Помочь надо… Отпирай, развязывай, открывай! Расчищай пути! Помрет ведь, жалко будет…
Сколько раз дядя Сарын кричал, что тетя Сабия может умереть — и ничего. Но едва дрянное, поганенькое слово — я про «помрет», если вы не поняли! — произнес чужой человек, как Сарын-тойон изменился. Он стал твердым-претвердым, холодным- прехолодным, словно лед на реке в самую лютую зиму. Я даже попятился, боясь отморозить уши.
— Молились? — деловито спросил он.
— И-эх!
Старичок махнул рукой. Наверное, показал: да, молились.
— Взывали?
— Без продыху!
— Не явилась? Не помогла?
— Не-а!
— Моей жене не помогла?
