другой день Збышко поднялся чем свет; он так испугался вчера, не захворал ли в самом деле Юранд, что решил узнать, как старый рыцарь провел ночь.
В дверях горницы Юранда он столкнулся с Толимой, который как раз выходил оттуда.
— А как пан, здоров? — спросил Збышко.
Толима поклонился, приставил ладонь к уху и переспросил:
— Что вы говорите, ваша милость?
— Я спрашиваю, как здоровье пана? — повторил погромче Збышко.
— Пан уехал.
— Куда?
— Не знаю. В доспехах…
XXXII
Чуть забрезжил свет и забелелись деревья, кусты и глыбы известняка, разбросанные там и тут по полям, когда нанятый провожатый, шедший рядом с конем Юранда, остановился и сказал:
— Позвольте мне дух перевести, пан рыцарь, а то я совсем запыхался. Оттепель и туман, но уже недалеко…
— Доведи меня до дороги, а потом вернешься, — ответил Юранд.
— Дорога будет направо, за леском, а с холма вы тотчас увидите замок.
Мужик издрог от утренней сырости и стал «греться», то есть хлопать себя по бокам руками; ещё больше утомившись, он присел на камень.
— А ты не знаешь, комтур в замке? — спросил Юранд.
— Где же ему быть, коли он хворает?
— Что с ним?
— Народ толкует, будто польские рыцари его поколотили, — ответил старый мужик.
В голосе его определенно слышалось удовлетворение. Он был подданным крестоносцев, но превосходство польских рыцарей радовало его мазурское сердце.
Через минуту он прибавил:
— Что говорить! Сильны наши паны, но с поляками им круто приходится.
Однако он тотчас покосился на рыцаря и, как бы желая увериться в том, что ему не будет худа за неосторожное слово, сорвавшееся с языка, сказал:
— Вы, пан, по-нашему говорите, вы не немец?
— Нет, — ответил Юранд. — Однако веди меня дальше.
Мужик поднялся и снова зашагал рядом с конем. По дороге он то и дело совал руку в суму, доставал горсть немолотой ржи и всыпал себе в рот. Утолив таким образом голод, он стал объяснять Юранду, почему ест сырое зерно, хотя тот был слишком поглощен своим несчастьем и своими мыслями и ничего не заметил.
— И на том спасибо, — говорил мужик. — Плохое наше житье под немецкими панами. Обложили нас податями, а помольную плату такую дерут, что бедному человеку приходится, как скотине, жевать зерно с мякиной. А коли найдут в хате жернова, так и мужика изобьют, и весь скарб у него заберут, да что там, бабам и детям и то не дадут спуску… Не боятся они ни Бога, ни ксендза. Вон вельборгский ксендз стал попрекать их за это, так они его на цепь посадили. Ох, плохо нам под немцами! Уж коли удастся намолоть мучицы между двух камней, так и эту горсточку бережем к святому воскресенью, а в пятницу как птицы небесные кормимся, но и на том спасибо, а то перед новью и того не станет. Рыбу ловить нельзя… Зверя бить тоже… Не так, как в Мазовии.
Так жаловался этот подданный крестоносцев, говоря то ли с самим собой, то ли с Юрандом. А тем временем они миновали пустошь, покрытую заснеженными глыбами известняка, и вступили в лес, который в предутреннем свете казался седым. Из лесу потянуло на них холодом и пронизывающей сыростью. Уже совсем рассвело. Если бы не встал день, Юранду трудно было бы пробираться по узкой лесной дорожке, тянувшейся по косогору, на которой его рослый боевой конь местами едва протискивался между деревьями. Но лес вскоре кончился, и спустя немного времени старый рыцарь поднялся со своим провожатым на вершину белого холма, по которому бежала проезжая дорога.
