— Не было там никакого синода, только congressus, — возразил ксёндз Калеб, — и капеллан, наверно, уже давно вернулся.
— Это хорошо. Всё прочее я беру на себя. На всякий случай я возьму с собой Главу да двоих слуг с боевыми конями и поеду.
— А потом мы поедем к Збышку? — спросила Ягенка.
— Да, потом мы поедем к Збышку, а покуда ты оставайся здесь и жди меня. Думаю, что больше трех-четырех дней я не задержусь. Кости у меня крепкие, к трудам мне не привыкать стать. Только сперва я хочу попросить вас, отец Калеб, дать мне письмо к щитненскому капеллану. Как покажу я ему ваше письмо, он мне скорее поверит… вы, священники, друг дружке всегда больше доверяете.
— Люди о тамошнем капеллане хорошо отзываются, — сказал отец Калеб. — И уж если кто и знает что-нибудь, так это он.
К вечеру ксёндз Калеб приготовил письмо, а на другой день, ещё солнце не успело взойти, а старого Мацька уже не было в Спыхове.
XII
Юранд очнулся от своего долгого сна при ксёндзе Калебе; забыв во сне, что с ним сталось, не зная, где он находится, он стал ощупывать свою постель и стену, у которой она стояла. Но ксёндз Калеб заключил его в объятии и воскликнул со слезами умиления:
— Это я! Ты в Спыхове! Брат Юранд! Господь послал тебе испытание… но ты среди своих… Добрые люди привезли тебя… Брат Юранд! Брат!!
И, прижав его к груди, он стал целовать его лоб, его пустые глазницы, и снова прижимать к груди, и снова целовать. Ошеломленный Юранд сперва, казалось, ничего не понимал; наконец он провел левой рукой по голове, словно силясь разогнать и рассеять тягостное оцепенение и сон.
— Ты слышишь меня, понимаешь? — спросил ксёндз Калеб.
Юранд утвердительно кивнул головой, затем протянул руку и, сняв со стены серебряное распятие, добытое когда-то в бою с богатым немецким рыцарем, прижал его к устам и груди и передал ксёндзу Калебу:
— Я понимаю тебя, брат! — сказал ксёндз. — Он остается с тобою и как вывел тебя из неволи, так может вернуть тебе всё, что ты потерял.
Юранд показал перстом на небо в знак того, что лишь там ему будет всё возвращено, и выжженные глаза его снова наполнились слезами, и на изможденном лице изобразилось безмерное горе.
Ксендз Калеб, увидев это движение и горестное это лицо, решил, что Дануськи нет уже в живых, опустился у ложа на колени и произнес:
— Упокой, господи, душу её в селениях праведных, да сияет над нею свет вечный, аминь!
Но слепец при этих словах приподнялся, сел на постели, стал качать головой и махать рукою, как бы силясь остановить ксёндза Калеба, дать понять ему, что он ошибается. Однако они так и не поняли друг друга, потому что в эту минуту в комнату вошел старый Толима, а за ним стража городка, управитель, самые почтенные спыховские старики, лесничие и рыбаки. Весть о возвращении господина распространилась уже по всему Спыхову. Люди обнимали колени Юранда, целовали ему руки и горько плакали, глядя на калеку и старца, ничем не напоминавшего прежнего могучего Юранда, грозу крестоносцев и победителя во всех битвах. Соратники его по походам побледнели от гнева, и жестокими стали их лица. Собираясь кучками и подталкивая друг дружку локтями, они стали о чём-то шептаться; наконец из толпы выступил вперед один страж, он же спыховский кузнец, Сухаж, и, подойдя к Юранду, упал ему в ноги, и сказал:
— Как привезли вас сюда, милостивый пан, мы тотчас хотели двинуться в Щитно, да рыцарь, который привез вас, не позволил нам. Но теперь позвольте нам пойти на Щитно, потому что не можем мы не отомстить за такую обиду. Пусть будет так, как прежде бывало. Не бесчестили они нас безнаказанно и не будут бесчестить… Ходили мы с вами на них, пойдем и теперь с Толимой, а то и без него. Должны мы взять Щитно и пролить их собачью кровь, да поможет нам Бог!
— Да поможет нам Бог! — повторили десятки голосов.
