– Куда вы смотрите? – возмутился Помар.
– На дирижабль, – кивнул я на окно, – и пытаюсь выяснить что это такое: дирижабль или дирижабли.
– Что? – ужаснулся Марк и шагнул к стеклу. Из этого я заключил, что он волновался сильнее меня и потому дырявил окно невидящим взглядом.
Втроём мы уставились в небо, но кроме грязных облаков и припозднившихся в столице воробьёв, ничего уже за стеклом не было.
– Уже нету, но был! – повторил я. – Или были! И даже – строчка из шлягера про донт уорри и би хэппи.
Помар переглянулся с Демингом, продолжавшим притворяться, что он ни о чём не worry и всегда happy.
– О‘кей! – подытожил Марк. – Что вам надо?
Я проводил взглядом новый дирижабль и свалил булыжник:
– Где моя зурна?
26. Быстрее, чем 60 секунд в минуту
В течение двух месяцев после того, как я произнёс эти слова, добиваясь ответа на другие вопросы, жить мне пришлось с нарастающей скоростью.
Быстрее, чем 60 секунд в минуту.
Всё это время я снился себе по ночам за рулём сразу двух «Ягуаров» цвета «брызги бургундского». Они мчались по хайвею навстречу друг другу. Каждый раз, когда я просыпался в поту, расстояния между лбами автомобилей оставалось меньше.
Пока, однако, машины не столкнулись, местонахождением моей зурны я – под руководством Ванды – успел заинтересовать многих вашингтонцев. Роднила их меж собой не любовь к Хаимовой зурне, а нелюбовь к пришлому в столицу еврею, такому же крохотному и несуразному на вид, как Хаим Исраелов. К Чарльзу Уику, директору организации ЮСИА, несущей ответственность за «Голос Америки».
Где его зурна? – с возмущением звонили ему конгрессмены и сенаторы.
Помара с Демингом начали таскать для расспросов «через улицу», в здание ЮСИА, к Уику. А самого Уика с тою же целью – «через лужайку» то влево, в Белый дом, а то вправо, в Конгресс.
Врагов у жидёнка, слава Богу, больше, чем я думала, призналась мне Ванда, и даст Господь, они закулдыхают его твоею зурной.
Собственно, местонахождение зурны никого не волновало.
Не волновал никого и я.
Помару с Демингом в ЮСИА, а Уику в Конгрессе вопрос этот задавали в нарицательной форме. Неужели, мол, шпионите за своим же сотрудником, который приехал в нашу самую справедливую страну за счастьем? Включая свободу слова, о которой так удачно сказано в Конституции! И неужели беженца и, извините, еврея травите только потому, что Солженицын – каким вы его подаёте по радио на народные деньги и каковым он, как многие считают, является – кажется этому беженцу юдофобом? Неужели?
Конечно же нет, отвечали Деминг с Помаром вопрошавшему Уику. А Уик – вопрошавшим народным представителям. Конечно же, мы ни за кем не шпионили. И никого не травили. И, конечно же, травили вовсе не потому. А потому, что этот беженец есть ещё и провокатор. Засланный в самую справедливую чтобы опорочить самый правдивый «Голос».
Вопрошавшие не унимались и вопрошали дальше, но закулдыхать Уика оказалось непросто. Кроме многочисленных могучих врагов у него был один, но всемогущий друг. Президент. Почему у него и были многочисленные могучие враги. Которые не сумели причинить ему иного вреда кроме того, что закрепили за ним репутацию слабоумного еврея.
Слухи о его слабоумии были столь настойчивыми, что Уик, говорят, поверил им сам и начал, подобно многим слабоумным людям, изъясняться античными цитатами. В отличие от этих людей, однако, он был надменен и брезговал называть источники. Говорили ещё, что, подобно своему державному другу, на всём свете его пугали только три вещи: жена, СССР и «Вашингтон пост».
Если оно так и есть, то не случайно, что назавтра после того, как мне позвонила на работу сотрудница этой газеты и договорилась о встрече на послезавтра, – «узнать побольше о жалобе на правительство», – на следующее же утро я был вызван к Уику.
Сообщила мне об этом Ванда. Я в ответ я признался ей, что считаю себя кретином.
– Ты прав, – кивнула она, – но твой домашний телефон тоже прослушивается! – и рассмеялась. – А крысам становится жарко!
27. Ложь – это -хорошая вещь с плохим названием
Мне стало весело не раньше, чем меня провели в кабинет к Уику.
Я увидел его впервые. Лицо у него оказалось настолько острым и безжизненным, а крохотное туловище, на котором лицо возлежало, – настолько, наоборот, напряжённым, что не подумать о крысе было невозможно. К тому же вместо «здравствуйте» Уик сказал мне, что, несмотря на зиму, сегодня жарко. Потом, не дав мне высказаться по этому же вопросу, объявил стенографистке, что лукавить передумал:
– Хватит о погоде! – и повернулся ко мне. – Интересней другое: что же это ты намылился сказать Аманде? Сперва мы выслушаем тебя, потом ты – меня, а потом, наверное, забудешь про Аманду!
Стенографистка улыбнулась: конечно забудет.
– Я вас не забуду, Аманда! – пообещал я ей от волнения, но она, хотя и обрадовалась, мотнула головой:
– Меня зовут не Аманда, а Ванда. Я, кстати, тоже, как и вы, из Польши, но у меня там уже никого нет, только папа. Ксёндз…
– Ах, вас тоже зовут Ванда? – запутался я.
Она не ответила, потому что директорское туловище неодобрительно дрогнуло.
– Извините, – обратился я к нему. – Мне просто послышалось, что вы сказали не «Ванда», а «Аманда».
– Да, я сказал «Аманда»! – сказал Уик. – Не «Ванда»!
– А кто такая Аманда? – не понял я.
Уик снова дёрнулся, но в этот раз рассердился на меня:
– Аманда – это дама, с которой ты завтра встречаешься. Аманда Нагасаки. ”Вашингтон пост“. Вспомнил?
Теперь – из-за Аманды – рассердилась на меня и Ванда.
– Её зовут Аманда? – сказал я. – Я запомнил только фамилию… Трагическая! А она и не называла имени: я, говорит, мисс Нагасаки…
– Допустим! – допустил директор, чего стенографистка делать не собиралась. – Допустим, как говорили древние! Так что же ты расскажешь мисс Нагасаки?
Я подумал, но решил сказать правду:
– Я расскажу ей правду! – и уточнил. – Выложу ей мою жалобу.
– Ну, валяй! – поправился он в кресле. – Выкладывай!
Поудобней расположился и я. Ухватился за громоздкий булыжник жалобы внутри себя, набрал в лёгкие воздух и начал – без иронии – со слов «Как говорили древние…»
Древних – по окончании моей речи – упомянул и он. Пока, однако, я произносил эту речь, а
