И в бедро. Но судя по количеству крови, артерия не повреждена. Жить будет.
Он достал рацию:
— Мы его взяли. Пришлите медиков — парень подстрелен.
Маша протянула ему пистолет:
— Что дальше?
— Дальше надо бы его перевязать, — задумался Андрей. — Рубашки только жалко.
Но под Машиным взглядом, полным молчаливого укора, стал со вздохом снимать куртку.
Андрей
В комнате для допросов в тюрьме предварительного заключения все стены были выкрашены зеленой краской. «Жизнеутверждающе, — думал Андрей. — Говорят, зеленый успокаивает нервы». Потому ли, по причине ли полной уверенности в своей правоте, сидящий напротив них Бакрин был абсолютно невозмутим. Даже более того: снисходительно-доброжелателен. Он смотрел с эдаким ленинским прищуром на Машу, и Андрею очень хотелось приложить его с размаху наглой мордой об стол, но он держал себя в руках. И, чтобы успокоиться, смотрел на зеленое.
Полностью игнорируя Андрея, Бакрин произнес хорошо поставленным голосом человека, который привык, что его слушают, и внимательно:
— Послушайте, нас еще в советской школе учили, что искусство служит разумному, доброму, вечному. Впрочем, — он ласково улыбнулся Маше, а Андрей все старался не отрываться взглядом от стены и не сжимать сильно челюстей, — мы с вами, подозреваю, учились совсем в разное время: вы и цитат таких, наверное, уже не знаете. Но признайтесь, кому было плохо-то оттого, что в особняках толстосумов висят липовые Суриковы? Зато старики мои жили в тепле и холе… А не лежали вповалку в собственных экскрементах под окриками хамоватых медсестер. Или вы не в курсе, как у нас умирают бессемейные старики в госучреждениях? Наверное, нет. — Он вальяжно откинулся на колченогом казенном стуле. — Вы еще очень молоды.
Машины губы дрогнули, но она промолчала под пристальным взглядом Бакрина. А Андрей подумал, что планида у него такая: видеть, как все эти маньяки благоволят его девушке. «Это тебе не к Пете ревновать», — усмехнулся про себя он. Но все равно было обидно, что Маня им так интересна. А он — их вообще не занимает.
Маша произнесла наконец столь сухо, насколько могла:
— Да. Подозреваю, что совсем не так, как в вашем доме инвалидов. Но зачем убивать?
Бакрин пожал плечами:
— А зачем им жить? Только потому, что молоды? И что с того? Косные, бездарные, убогие. Что они сделали в своей жизни достойного? В ящик таращились и слюнявили портреты своих дешевых кумиров? Поверьте, все лучшее в жизни они уже исполнили, позируя для моей картины.
Андрей вдруг вспомнил слова Цыплякова о том, что юный Бакрин ненавидел молодых девиц. Похоже, есть черты характера, которые не меняются.
— Как вам удавалось незаметно провести их во флигель? — спросил он. Бакрин продолжал смотреть на Машу.
— Не проводил, — сказал он спокойно. — Проносил. Сначала встреча — где-нибудь на природе. Уединение, красота пейзажа, пикник: плед, птифуры, шампанское. Снотворное в шампанском. Потом — заворачивал в тот же плед и ночью перевозил во флигель.
Андрей кивнул, вытащил из портфеля художественный альбом. Открыл на нужной странице:
— Хорошо получились, Бакрин.
Тот неприятно улыбнулся и, наконец-то сделал милость — перевел на него холодные почти прозрачные глаза:
— Ого! Я впечатлен. Добрались аж до Харлема. Молодцы… Пинкертоны… — Он провел по глянцевой странице чуткими длинными пальцами. И вновь уставился на Машу. — А догадались, что эта картина — раскладка нашей маленькой ролевой игры? — И Бакрин вдруг совсем по-бабьи хихикнул фальцетом. — «Служанка» — это вы, полиция. Слуги закона. А «Фигляр», шут — мое альтер эго. Это я, ваш покорный слуга. — И Бакрин склонился перед Машей в глумливом поклоне.
На совещании, кроме их двоих, присутствовали еще и крупные чины: история вышла громкой. Так сказать — международный
