хранящиеся в архивах, — голос его поднялся на несколько октав. — Все они — фальшивки! Как, как такое могло произойти?!
Он вынул из кармана пакет бумажных носовых платков, вытащил — не с первого раза — один и шумно высморкался. Перрен пожевал задумчиво верхнюю губу, потянулся привычным жестом за сигаретами и привычно же оборвал себя: курить теперь разрешалось только на улице, чтоб их!
— Послушайте, месье…
— Мазюрель, комиссар.
— Да. Ничего не могу вам обещать, но думаю, я знаю, где находятся те три рисунка, что я послал вам по почте.
Мазюрель поднял на него глаза, полные детской надежды:
— О боже, месье комиссар, где они?!
И Перрен не мог отказать себе в маленьком удовольствии:
— В Москве, господин директор. В Мос-кве.
Маша
Она стояла перед обшарпанной дверью с домофоном и, прежде чем набрать номер квартиры, еще раз сверила адрес.
Вчера она прибежала домой и, не снимая обуви, бросилась в комнату. Вынула дрожащими от возбуждения пальцами отпечатанную на Петровке копию формата А3 «Турецких бань». Прикрепила скотчем прямо к стене — напротив оставшегося еще с детских лет высокого торшера на тонкой ножке.
Рядом поместила фотографии жертв: одна — более-менее крупный план. Другая — мелкая, с места преступления.
— Фотографии, — крутилось у нее в голове. Портретиста Энгра использовали в свое время как модного дорогого фотографа. А у нее были фотографии погибших девушек и копия всемирно известной картины, набившая оскомину любому студенту искусствоведческого факультета. Однако студенты, особенно мужского пола, сосредотачивались взглядом скорее на чувственных телах, чем на лицах. Никто не воспринимал лица наложниц как портрет.
Маша включила торшер, посмотрела на репродукцию — потом на фото. Лица, почти вписывающиеся в идеальный овал. Аккуратный нос, невысокий лоб, густые брови, широко поставленные глаза, такие раньше звали «волоокими»… Сомнений больше не осталось: девушки из Бирюлева и Митина и одалиски на картине Энгра казались родственницами, почти — сестрами.
Маша до рези в глазах всматривалась в третью фотографию, но лицо было слишком мелким и не могло ни подтвердить, ни опровергнуть ее версию.
В раздражении Маша бросилась в постель. Ей ужасно хотелось позвонить Андрею, но она понимала: не рассказать о своей догадке у нее не хватит выдержки, а если она расскажет, но не подтвердит ее фактами, то… Андрей, конечно, не подымет ее на смех — побоится, что она снова впадет в депрессию, но и не воспримет всерьез. А ей очень важно, чтобы он понял — случившееся этим летом — не случайность. И не везение новичка. Она, Маша, профессионал.
И сейчас она стояла перед подъездом, в котором жила мать второй жертвы, и жала на кнопки домофона. Дверь зажужжала: ее впустили без слов — Маша предупредила о своем визите.
Мать погибшей Тани Переверзиной, тоже Татьяна, женщина с испорченными перекисью водорода жидкими волосами, положила на стол, покрытый веселой клеенкой, стопку красиво оформленных альбомов. Есть люди, трепетно относящиеся к собственным изображениям и даже в наш век цифровых фотографий продолжающие с любовью составлять альбомы. У Маши не хватило духу при виде горестно опущенных уголков губ и припухших красных век остановить Татьяну-старшую, когда та начала демонстрацию с первого альбома: дочка в младенчестве.
— Вот, это Танечка, ей тут пара недель, мы только из роддома вернулись. Муж как раз фотоаппарат хороший купил, чтобы дочку снимать. У нас, знаете, в семье всех девочек по традиции Танечками называли, ну, муж был не против — говорил, чего уж, и к имени привык, и проще звать будет, и… Вторую жену у него тоже Таней зовут, представляете? Очень хорошая женщина, — вдруг всхлипнула она. — Господи, что ей дома-то не сиделось? Я ж ее и обстирывала, и гладила, и кормила — только учись, работай! Нет, подавай ей независимость! Отцу хотела показать, что взрослая! Ну, вот и показала… — Женщина отвернулась к окну, Маша виновато опустила глаза в альбом, где смеялась, каталась на детском велосипеде с боковыми колесиками, дула на пирог девочка, которую десятью годами позже обнаружат в дешевой снятой квартире с бесценным рисунком Энгра на груди.
