в этих телах: влажных и жарких. В сто тысяч раз более женственных, чем дешевые картинки из липких порножурналов.
«Что ж, — думал он, — и Энгр, старый сластолюбец, когда писал свою картину, ни разу не выезжал дальше Рима, а о хаммаме судил исключительно по сказкам «Тысячи и одной ночи», возбудившим в то время всю Европу. Зато о женщинах, об их чарующей и ароматной плоти — о женщинах Энгр знал все. Весь донжуанский опыт, накопленный к восьмидесяти двум годам, выплеснут в этой картине, и потому и мне, копируя, нельзя ошибиться».
Он охотился за ними не в ресторанах в центре — где высушенные диетой пожирательницы женского глянца не позволяют себе ничего, кроме спаржи с французской минералкой. Нет, эти округлые спины и плечи, тяжелые ягодицы явно жили вне гламура, бесстрашно поглощали макароны и считали, что запечь окорочка под майонезом — верх изыска. Вот, к примеру, теперешняя его барышня: провидение не одарило ее правильными чертами лица, но наградило гениальной спиной, которую мог оценить лишь он. Да и то случайно — увидев девицу летом, выходящую из маршрутки: потную, измученную столичной жарой и смогом.
Он шел за ней бездумно, прикидывая ракурс, который сейчас, долгие месяцы спустя, и выстраивал в этой чердачной дыре. Лютня, найденная в антикварном магазине, платок в крупную золотистую полосу — еще хранящий тепло волос неизвестной туркменки (он сторговал его на рынке, текстура и цвет почти идеально совпадали)… Он обвязал платок вокруг ее головы нежным, почти ласкательным движением. Мягко, рассеянно улыбаясь, поставил ее пальцы на грифе лютни. Девушка не сопротивлялась, а скорее наслаждалась неожиданным вниманием.
— Еще, еще правее… — диктовал он ей, а она все не могла оторваться от своего отражения в том самом барочном зеркале, преображенного золотистым сиянием (он установил фильтр на мансардное окно), тюрбаном, наготой и тяжестью загадочного старинного инструмента в руках. — Голову чуть ниже… Вот так, молодец. Теперь подвинься ближе к свету — я буду писать твой полупрофиль и спину.
Девушка снова разочарованно бросила взгляд на себя в зеркале:
— Только спину?
Он усмехнулся, прикнопил свежий лист, привычно погладил его, будто приласкал, ладонью:
— А ты считаешь свое лицо выразительней спины? Весьма распространенное заблуждение. Все хотят повернуться к собеседнику лицом… Тут-то и наступает разочарование. — Он продолжал говорить, быстро набрасывая сангиной абрис спины. — Ты будешь воплощать самую загадочную героиню картины. И самую притягательную. Ведь нет ничего притягательней тайны. Никто не увидит твоего лица, но все станут мечтать о тебе, будучи уверенными, что ты — прекрасна…
И скорее почувствовал, чем увидел, как расслабилась роскошная спина его модели.
Перрен сидел в вагоне-ресторане, катящемся в сторону столицы, и задумчиво поедал резиновый сэндвич, беспардонно названный «парижским». Но поесть следовало, иначе он не мог додумать мысль, которая его мучила с момента опроса персонала музея в Монтобане.
Итак, что мы имеем: никто не заметил одинокого рисовальщика. Некто сидел на низеньком брезентовом складном стульчике, что-то там копировал, но, кроме покойной Матильды, никто не полюбопытствовал, не заглянул ему через плечо. «Даже странно для пытливых провинциальных умов», — с раздражением подумал Перрен.
Дальше — охранник Сильван. Отличный малый, но в тот вечер, когда Матильда решила устроить любовную эскападу в закрытом архиве музея, он видел «господина директора Эрмитажа» только издали и при слабом освещении. Заявил, что роста — нормального, телосложения — нормального. Нечего сказать, очень помог следствию. Впрочем, уже выходя из директорского кабинета, где Перрен проводил дознание, Сильван смущенно остановился и почесал почти полностью плешивую башку. Перрен поднял на него взгляд, в котором, по мнению комиссара, должна была читаться терпеливая доброжелательность… Охранник кашлянул, еще раз почесал голову и вернулся, снова сел на стул напротив комиссара.
— Видите ли, — сказал он доверительно. — Вот все говорят, «использовал старую деву», а по-моему, не все тут так просто.
— Да? — поощрил его Перрен.
— Он был с ней очень обходителен.
— Вы это заметили за те полминуты, когда он заводил ее в музей? — поднял ироничную бровь Перрен. — На расстоянии — цитирую ваши показания: «двадцати метров»?
Сильван сконфуженно кивнул:
— Я, это, заметил, как он ее поддерживал под локоток, и еще — она оступилась чуть-чуть, видно выпила за ужином-то, ну и…
