— Ну, как? —спросила его старуха.
— Плохо. Сыка хотел мне что-то шепнуть, но не смог. Я успел разобрать только, что будут обыски по дворам и чтоб ты это знала. Мне бы оттуда не выбраться, да на мое счастье такая толчея началась, когда тргановскии пан с офицерами стали на коней садиться.
— Они уехали?
— Уехали. В Трганов. Но солдаты остались. А кутский управляющий грозит Сыке и Яну.
Старуха вздрогнула.
— Да что ему нужно?
— Что нужно? Грамоты. У Сыки уж ищут. Все вверх дном перевернули… солдаты эти… А Ганка ни жива ни мертва…
— А Ян?
— Как скала.
Козиниха не стала больше расспрашивать. Она бросилась к правлению — откуда только силы взялись… Еще издали она слышала шум и крики. Толпа была сильно возбуждена. Из правления выскочила одна из женщин и закричала, ломая руки:
— Мать пресвятая! Что творится! Ой, несчастные женщины!.. Козиниха! —воскликнула она, увидев старуху.—Беги скорей, там сына твоего убивают!
В правлении теперь было свободнее, но оно представляло собой более грозное зрелище, чем прежде. Господа и несколько сопровождающих их кирасир уехали.
Когда старуха, не помня себя, вбежала внутрь, Матей Пршибек, связанный веревками, стоял в углу подле своего отца. Тут же стояла и Манка, прижимая к себе перепуганного Павлика. Ганка, с маленькой дочуркой на руках, стояла на коленях перед кутским управляющим, прося пощады для мужа. В другом углу кирасиры избивали саблями Сыку, пытаясь вырвать у него признание, где лежат грамоты. Перед этим они добивались того же от Козины, и лишь появление верной жены на миг избавило Козину от истязаний.
— Ганка, встань, не смей просить! Я ни в чем не уступлю,—крикнул Козина, но голос изменил ему, когда он увидел вбежавшую мать.
Седые волосы ее были растрепаны. Старуха остановилась как вкопанная. Ее сына пытали, повязка с головы его была сорвана, из незакрывшейся раны текла кровь. И в то же мгновение невестка, бледная как смерть, обезумевшая от ужаса, бросилась к ней,—она одна может уговорить Яна вспомнить о детях и о самом себе.
— Ни слова, мама… вы поклялись… перед богом… Не слушайте Ганку…— взывал к ней Козина, боясь, как бы она сама не выдала теперь того, что скрывала до сих пор даже от него.
Несколько секунд старая Козиниха стояла точно окаменев. В сердце ее ходка боролась с матерью. Наконец, не выдержав, она крикнула Сыке:
— Староста! Сына моего убивают!..
— Не бойся, Сыка! Ни тебе, ни мне головы не сорвут! Не слушай бабьих причитаний!..—воскликнул Козина.
По знаку управляющего кирасиры на время прекратили избиение. Обратившись к Козинихе, Кош сказал:
— Ты, старуха, знаешь все. Будь умна, говори — спасешь сына. Иначе — сама знаешь, что ждет и его и всех вас.
Стало тихо. Все смотрели на старуху, стоявшую посреди комнаты. Она бросила взгляд на старосту Сыку, на окровавленного сына и в нерешительности молчала.
— Мама!., вспомните, как покойный отец…—начал было Козина, заметив колебания матери, но, прежде чем он успел договорить, старуха подняла глаза на управляющего и твердо ответила:
— Ничего я не знаю. Откуда мне знать?
— Матушка! —вскрикнула Ганка.
— Ты не знаешь, старая? —гаркнул Кош.
— Не знаю,—повторила она глухим голосом. Управляющий ничего не ответил. Он вышел и отыскал своего тргановского собрата, который с несколькими кирасирами рылся в помещении старосты, переворачивая все вверх дном. Они тихо посовещались, затем Кош вернулся обратно, а тргановский управляющий покинул правление и направился к дому Козины. Одновременно несколько других кирасир поспешили к усадьбе Пршибека.
Остальные кирасиры, стоявшие до сих пор с обнаженными палашами перед правлением, разошлись по крестьянским домам на постой.
День угасал. На несчастную деревню спускались сумерки. Вечер, обычно такой спокойный и тихий, сегодня был полон
