отражалось в эту минуту ни страха, ни беспокойства. Наоборот, лицо ее просветлело и глаза загорелись радостью.
— Видно, наши грамоты чего-нибудь да стоят,—произнесла она, и по лицу ее скользнула лукавая усмешка.—И вы правильно сделали, принесли их мне, женщине… Что ж, я их припрячу как следует, а искать в моей хижине никому и в голову не придет.
Тем временем Сыка, вытащив из кармана своей жилетки небольшой ключик, отпер ларец и вынул оттуда прежде всего печать, величиною с талер, на короткой серебряной цепочке. Драженовский староста и его сестра, склонившись над ларцом, глядели на обернутые в бумагу и аккуратно уложенные свитки пергаментов. Сыка вынул их один за другим и клал на стол. Ведь он сдавал их, а потому считал нужным и для себя и для других развернуть и еще раз проверить все документы. Сам он хранил их много лет и потратил не один ночной час, пока все их перечитал —и те, что были писаны по-чешски, и те, что по-латыни. Последние —по переводам, сделанным когда-то в лучшие, более свободные времена.
Грамотей Сыка, пользовавшийся у своих славой «прокуратора», разложил по порядку все ходские свободы, все грамоты, начиная от самой древней и кончая грамотой короля Ма-тиаша. В скромной горнице, освещенной огнем сосновой лучины, лежали теперь эти тщательно сложенные, перевязанные лентами, побуревшие по краям, захватанные по углам пальцами, старые, пожелтевшие пергаментные свитки. Огромные печати свисали на шелковых шнурах когда-то белого и красного цвета; столетия изменили белый цвет в желтоватый, а красный лишили его яркости. Печати хорошо сохранились; и самая старая из некрашеного воска, на которой изображен был король Ян Люксембургский верхом на коне, в полном рыцарском вооружении, с мечом в правой руке и щитом на левой, и печати остальных королей — Карла, Вацлава, Иржи, Владислава, Фердинанда, Максимилиана, Рудольфа и Матиаша; две последние печати алели ярче всех.
В комнате воцарилась тишина. Оба хода и старуха в молчании глядели на роковые грамоты, которые помнили века и знали лучшие, более счастливые времена, а теперь стали свидетелями горя и унижения. Сыка еще раз перебрал все грамоты одну за другой, как бы пересчитывая их, и сказал, обращаясь к Грубому:
— Все здесь. Ни одна не пропала.
Грубый подтвердил его слова кивком. Он тоже прекрасно знал эти грамоты с давних времен.
— Да, то были иные времена, тогда эти грамоты и печати имели значение,—произнес Сыка.
— А теперь разве ничего не значат? —отозвалась старуха.
— Не значат? Нет, значат! И если нет у них силы сегодня, так будет завтра! —решительно и твердо ответил Грубый.—Тут наше право, твердый орешек, его не раскусить ни ломикаровским управителям, ни самому Ломикару. Наши короли были иными, а их слово значит побольше, чем слово пришлого немца.
— Верно, верно,—подтвердил Сыка.—Потому-то Ломикар и хочет отобрать у нас грамоты и сжечь их. Он тогда взял бы плетку и кричал: «Пляшите, мерзавцы!» Однако вот еще не стерлись слова! —И, развернув латинскую грамоту короля Иржи, Сыка показал на подчеркнутые строки в приложенном к ней переводе: «…и ни дворяне, ни вельможи никоим образом не могут владеть ими (ходами), ни закрепощать их, ни селиться на их земле»,—Да, и это тоже еще имеет силу…
Он нагнулся над грамотой короля Матиаша и, отыскав нужное место, прочел:
— «…Сим повелеваем гражданам всех сословий нашего Чешского королевства, наипаче же советникам нашей чешской палаты, как нынешним, так и будущим, нашим возлюбленным верноподданным, дабы они и ныне и впредь на вечные времена нерушимо почитали, соблюдали и мирно охраняли привилегии, льготы и вольности поименованных ходов, приписанных к нашему замку или граду Домажлицкому, как ныне живущих, так и потомков их, обновленные, одобренные и подтвержденные нами, доколе о них свидетельствуют сии грамоты, не чиня им, ходам, никаких преград и не дозволяя также и другим чинить их под страхом королевского гнева и немилости нашей и будущих наших королей чешских…»
Сыка поднял голову и, обратившись к Грубому и его се стре, сказал:
— Слышали? Вот как называли в прежние времена короли наших дедов —«возлюбленные верноподданные», а теперь всякий писарь обзывает нас холопами да хамами и думает, что сам черт ему не брат. А тут вот что сказано! —Сын указал на грамоту.— Да если бы у нас остались только эти два пергамента, то и тогда нам нечего было бы бояться. Их одних было бы достаточно для суда. Все наши права тут.
— Именно так говорил и покойный отец наш,—сказала старуха.—Помнишь. Криштоф, когда этот ларец у нас был…
— Как не помнить! —подтвердил Грубый.—Однако уже пора прятать грамоты…
— Так давайте же их скорей! —воскликнула старуха. Мужчины уложили пергаментные свитки в ларец. Когда Сыка запер ларец и убрал его со стола, драженовский староста тяжело вздохнул. Сестра его огляделась с испугом, особенно внимательно посмотрев на окна, и направилась к низенькой боковой двери. У порога ее остановил брат.
— Не позвать ли нам Яна?
