Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе. Связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удаётся им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи.
Я читаю, но получается – не из Библии, а из запретного евангелия.
Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.
«Ученики спросили Иисуса: ”Когда же наступит Царствие?“ Иисус сказал: ”Оно не наступит как итог ожидания, и о нём нельзя будет сказать – Вот оно здесь! Или – Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят… Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется – его возьмёт печаль. После печали же к нему придёт удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем».
– Ещё! – велела Натела и перевернула страницу.
«Иисус сказал: ”Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, – удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, – удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты?»
– Ещё, ещё! – требовали женщины и смотрели на закат.
«Ученики спросили его: ”Кто ты есть что говоришь такие слова?“ Иисус ответил: ”Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо».
– Не останавливайся! – мотнула головой Исабелла-Руфь.
«Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить.»
Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось – и стало темно. Они перевернули меня на спину – и произошло молчание…
32. Главная беда в жизни – смерть
Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни – смерть, которую скрывают от глаз сперва родители, а потом – родной народ.
Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.
Из-за волнения я слушал её отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, – говорила уверенно.
Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза – когда она смотрела в толпу – походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно – когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать её в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, я приехала не в Америку, а к своему народу – что, мол, возможно только в Америке. Так же, как отличаться от большинства позволено только здесь…
Народ – в том числе и родной – либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал.
Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился Мистер Пэнн. Обхватил её за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени музея в Квинсе.
Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес.
Под шум аплодисментов вылетели на сцену вокалисты из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых, – раввина, доктора и меня с жёнами, – высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и собрались в кучку. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой. Бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.
Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней. Тем более что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, – в этом хаосе непонятых, но предельно простых страстей, в этой Америке, Натела являлась их плотью и кровью.
И даже если душа у неё порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа – частица нашей собственной. И что другого источника кроме добра нет даже у зла…
– Чего она, стерва, от нас хочет? – произнесла наконец раввинша.
Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
– Хочет жить с нами.
– А зачем? – возмутилась раввинша. – Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!
Петхаинцы поверили: не к добру.
Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:
– А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
– А зачем ей мы? – возмутилась теперь докторша. – Она всё с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию её? Пли-и-из – и всё такое! Видели?
– При чём тут рыжие подтяжки? – возмутился уже и раввин.
– Я не о подтяжках, – оправдалась докторша, – я о том, что он очень крепко держал её за талию…
– А я поражаюсь другому, – отозвался её муж. – Отдать нашу библию не нам, а какому-то вонючему музею!
– Нашу? – возразил я. – Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привёз? Испанка.
– Но это ж Америка! – напомнил мне доктор.
– А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?
– Америке на всё плевать! Спрашиваешь тут у человека: «Как живёшь?» – а он тебе: «Файн!», то есть «Пошёл на фиг!»
Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:
– Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нету хозяина, нету главного народа! Пусть хотя бы лежала она где лежала!
– В Гебе? – воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне и хотелось сказать что- нибудь в её защиту. – Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нету главного народа…
– Дело не в этом, – вмешался раввин. – Можно ведь было её продать, а деньги – нам для синагоги. А продать – Израилю!
Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги – нам для синагоги. Возник вопрос: А нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам!
К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на неё сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных. Во-первых, я был председателем Землячества, а главное – план по вызволению библии из Гебе и возвращению её народу принадлежал мне.
Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной. Вот, мол, привезла библию, как теперь с нею быть? Твоя, мол, идея, – ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что её не было и в помине. Или – что Натела её с собой не привезла. В любом случае ей
