Нет, мне не быть кудрявой Музой
с глазами вязкими медузы,
и никакие в мире узы
лишить меня моих скорлуп
не в состояньи. “Одиноко” –
точнейшее из слов; ни слога
в него не втиснешь – равнобоко
оно и равнооко. С губ
моих теперь слетают фразы
из прочих слов – и в пересказе
они гласят, что Ты мне люб.
Вообрази ещё бессвязный сон:
отрывок женской почему-то речи,
произнесённой на немецком языке,
отрывок лишь, как шпиль, и только он,
готической постройки вдалеке, –
слова, что сон есть потеснившаяся боль.
Что б это значило? Тем паче – на наречьи,
где смысл не вяжется с звучанием: “яволь”,
к примеру, значит “хорошо”, а не “уволь”.
Поскольку я немецкий знаю плохо, роль
в хозяйстве важную играет он моём:
чем меньше нам язык знаком,
тем проще не кривить душой на нём.
А по-немецки что ни слово – то в спину нож; автомобиль,
влетевший – тоже сзади – в твой на скорости 120 миль…
Бессвязный сон. Сухие губы. За ними – брешь и желтизна.
Над ними – дождь арийский. Грубый. И произносит “Да!” она.
Но по-немецки. Затопила это “Да!” вода.
Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,
тот самый, что сама разлила, окрасив им весь белый свет, –
и повторила отраженьем всего и вся (сказал Платон)
очей первоначальных краски размытой каждый полутон.
Теперь – о тёмном глазе. Тёмный
хранит и отвергает Слово.
Того хранит и отвергает, Кто именем не именован.
Хранит и отвергает мир, хранит и отвергает снова.
Он – “Нет” всегда тому, что “Да”.
“Нет” – вот его первооснова.
Ещё задача вот какая
Тебе: понять кто я такая.
Понять что это значит – “я”…
Сперва впиши в тетрадь меня,
а после вычеркни. Произнеси негромко
что вычеркнул. Негромко, ибо эхом
вернётся громкий звук. Помеха
всему, что есть, запомни, – повторение.
Оно есть грех, не знающий прощения.
Помимо существительных, любые части речи
не забывай вычеркивать при составленьи речи.
И меньше этих существительных имён!
Я знала одного поэта. Он
кретином сущим был – он заносил
в тетрадь любую существительную ахинею,
и, никогда не расставаясь с нею,
с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:
“Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!”
и прочее. Когда не стало сил,
я попросила пояснить. Он пояснил –
сказал: 'Представь, такая вот поэзия!”
Недавно он преставился – и рада я донельзя.
Ещё я рада моему акценту,
как памяти о том, что
родина не здесь,
а время знает категорию “давно”;
в другом пространстве след исчез не весь,
а лиходейство не завершено;
превечный Рим по-прежнему стоит,
но купола над храмом нет, – разбит.
Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!
Никто не слышит крика “Сгинь!”
Идёт орда идиотов. Нет, – пришла.
Не просто идиоты, – шлак.
Взгляни – какие омерзительные лица!
От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.
Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко –
чем выше яма, тем труднее возвратиться…
Куда, однако? Низко, высоко –
не всё ли яма? Где её граница?
И что, скажи, такое в яме дно –
не опрокинутый ли пик оно?
Но как бы ни было, – не удалюсь, не досказав.
Ты прав: всему начало – словеса.
Как и Тебе, мне есть о чём поведать
из прошлого. Я тоже верю в кредо,
что главное – продлиться. Говорят,
никто под Богом (как и Ты) не свят.
Я девочкой… Увы, не превратиться
тем, кто похож на жабу, в принцев.
А принцам – даже лучшим душам –
не привыкать давить лягушек.
И ничего иного вроде
в истории не происходит.
Чего желают эти принцы?
Все одного: ты – как вещица
для них, лягушка, и тебя
они в самих себя, “любя”,
преображают. Подражают
при этом все Тебе. Но я
