которая должна покорно сидеть в башне, бояться дракона и ждать, когда приедет освободитель – и этот статус она не растеряла даже к своим «слегка за тридцать», даже пройдя через череду романов, отнюдь не похожих на волшебные сказки.
Ольга считала себя неудачницей.
Долго девственность хранила – подружки-одноклассницы еще в четырнадцать-пятнадцать собирались в школьном туалете и хвастались своими похождениями, она же могла только подслушивать и мечтать, что у нее всё будет по-другому, продуманно, возвышенно, чисто. С рождения ее вписали в другой сценарий, и она послушно и талантливо играла отведенную ей роль.
И вот прошел год, другой, третий – принцы-освободители так и не осаждали ее заскучавший замок. Ей было уже двадцать два, когда она впервые позволила мужчине к себе прикоснуться, скорее уже из лабораторного любопытства, не желая, не любя. Мужчина тот, конечно, не был первым встречным – нет, он учился на два курса старше, считался из подающих надежду, его отец был профессором, а мать, которую Ольга побаивалась, – искусствоведом. Да еще и парень был хорош собой – немного похож на юного Депардье. В общем, отличный выбор. Ее родители были на седьмом небе, даже пытались давать идиотский совет: «Ты, дочка, потихонечку вещи в его квартиру приноси. Идешь в гости, захвати пакетик, подложи ему в шкаф свою юбку. Идешь второй раз – духи захвати и в ванной на полочку поставь. Так он постепенно привыкнет к твоему присутствию». – «Что за глупости, мама? – смеялась Оля. – Что же я буду просачиваться, как воришка!»
«Депардье» жил с родителями в просторной квартире на Малой Бронной – высоченные потолки, подоконники шириной с Олин письменный стол, старинный потемневший паркет, лепнина, антикварная мебель. Его мать всегда выглядела так, словно собиралась на светский прием – даже домашний халат у нее был китайский, шелковый, с вышитым золотым драконом на спине. Ей нравилось подчеркивать собственный социальный статус диковинными деталями – и курила она через мундштук, и кофе варила в серебряной старинной турке (а пила его – из чешской чашечки такой тонкой работы, что казалось, она может лопнуть, если плеснуть в нее кипяток), и духи у нее были «Опиум», и на журнальном столике валялась стопка французских журналов «Vogue».
К пассии сына дама относилась со снисходительной неприязнью – ее светскость не распространялась на человеческие отношения. Хорошие манеры в ее представлении – это держать нож и вилку под правильным углом, а не смотреть на собеседника как на смерда. К Оле она обращалась подчеркнуто на «вы», называла ее «моя милая», а подругам представляла как «новую подружку моего сына» и даже не смущалась, когда те с усмешкой качали головой – дело, мол, молодое, сколько их еще будет, таких подружек.
Оля не любила «Депардье». С ним было интересно, но животного иррационального влечения не наблюдалось.
Первый секс разочаровал – в ее представлении физическая близость должна была обернуться квинтэссенцией любви, тончайшей и чистейшей ее нотой. Может быть, дело в том, что она перенервничала. Но было больно, мокро, потно, неудобно, и никак не получалось «выключить голову», как будто бы внутри Ольги сидел педантичный секретарь, фиксировавший детали – вот «Депардье» расстегнул рубашку, волосы на его груди цвета жухлой травы и растут клочками, от него пахнет сладким вином и табаком, на кончике носа висит капелька пота, он слишком сильно сжимает складку кожи на ее боку – больно, останется синяк, он какой-то деревянный, как будто бы каждая часть его тела существует по отдельности и сама собою управляет. Покрывало на диване скользкое, атласное, из форточки дует – всё тело в мурашках, губы у него слишком мягкие и мокрые, на теле остаются влажные дорожки, как будто бы улитка по тебе ползет.
«Депардье», надо сказать, тоже был не в восторге и даже потом имел наглость пустить слушок, что Ольга, даром что красавица, в постели – бревно бревном. Да еще и было много крови, как будто бы в нее нож воткнули и разворотили нутро, всё покрывало испачкалось, и Ольге пришлось торопливо застирывать его из-за страха гнева матери «Депардье», которая каждую вещь, отличавшую ее жизнь от быта большинства москвичей, берегла, как дворовый пес свою кость.
После того вечера они еще встретились пару раз и, к обоюдному облегчению, расстались «друзьями», хотя, конечно, это был всего лишь вежливый речевой оборот, потому что о друзьях не сплетничают в университетской курилке и от друзей не отворачиваются, когда те навстречу идут.
Но вышло, как вышло, она ни о чем не жалела.
Потом были еще мужчины – один роман, другой, третий. Все какие-то бессмысленные, хотя некоторые даже красиво начинались. Иногда она влюблялась, иногда – просто отвечала на чужую любовь. «Того самого», яркого, всепожирающего, запускающего алхимическое «великое делание» чувства так и не случилось.
И вот она уже взрослая, ее семья давно смирилась с тем, что Оля – старая дева, внуков вряд ли подарит. Она жила одна, несчастной себя не считала, иногда ходила на свидания, работала в школе, много гуляла, по выходным посещала бассейн и секцию конного спорта. В общем, была одной из бесчисленного множества горожанок, запутавшихся в многообразии информации и смысла.
