Арина Родионовна

опубликованного (под названием «Мамушка») в 1981 году и спустя два года переизданного — в журнальном и книжном, расширенном, вариантах ^[43] . Оно преисполнено глубоким лирико-философским смыслом.

«Мы чаще всего говорим о няне Пушкина либо сентиментальными общими словами, либо с точки зрения фольклористической, в связи со сказками и песнями, записанными от неё, — пишет В. С. Непомнящий. — Но ведь это так мало и плоско; но ведь он провёл с нею бок о бок два года, и каких года; но ведь не будь её, он во многом был бы, может, другим. Кто из творцов культуры скажет, что его жизнь, личность, работу строили только большие события, идеи и тенденции, книги и коллеги; кто умолчит о том, с какою силой воздействуют мать и отец, сестра или брат, жена, ребёнок, друзья — те, чьё влияние так всепронизывающе, что его трудно ухватить и отвести ему место в комментариях?

Приезжали иногда — редко — друзья, бывал Алексей Вульф, в Тригорском жили милые барышни со своей милой матерью. Но друзья уезжали; Вульф был умён и занятен, тригорские соседки были чудные — но разве они могли влиять на Пушкина?

А она влияла. Я склонен думать, что это влияние было необычайно значительным <…>. Не зря она — один из устойчивейших обликов его музы. Рядом с ней определилось и окрепло слово зрелого Пушкина. Она ввела русскую песню и русскую сказку в его опыт и душу. <…> Его русская речь во многом воспитана ею. Мне всё кажется, что то неповторимое чувство, которое знакомо нам по стихотворению „Я вас любил…“, в чём-то сходно с любовью женщины и будто несёт отблеск беззаветной любви, которую питала к нему няня. Я думаю также: то, что мы называем художнической мудростью и объективностью Пушкина, его мужественное эпическое беспристрастие, его умение взглянуть на жизнь и на собственную судьбу „взглядом Шекспира“, оформилось в свою полную национальную меру именно в деревне, рядом с няней, когда творческий опыт его получил народный привой; ведь Шекспир и дорог был ему прежде всего как гений „народной трагедии“».

В заключение В. С. Непомнящий, как бы солидаризируясь с предшественниками, выразил надежду, что «благодарная Россия»рано или поздно соорудит памятник пушкинской няне — и поставит вожделенный памятник не где-либо, а непременно в Москве: «Я думаю, что это когда-нибудь будет; потому что это долг культуры перед обыкновенным человеком; потому что Родионовна стоит у самого начала нашей, ещё детской, „народной тропы“ к Пушкину, и она же — у начала его „тропы“ к народу, к нам; она сказала своё тихое слово в культуре народа, и часть её души есть в „заветной лире“» ^[44] .

Не забыли об Арине Родионовне и русские изгнанники, прежде всего представители «первой волны» эмиграции. На чужбине стойкий интерес к пушкинской няне проявляли миряне и клирики, поэты и прозаики, не отставали от них и критики, публицисты, историки литературы, философы.

Так, C. Л. Франк, размышляя в этюде «Религиозность Пушкина» (1933) о «глубокой, потаённой общей духовной умудрённости» поэта, счёл нужным заметить: «Не надо забывать, что этот строй мыслей и чувств питался в Пушкине навсегда запавшими ему в душу впечатлениями первых детских лет, осенённых духовной мудростью русского народа, простодушной верой Арины Родионовны» ^[45] .

В 1937 году вся зарубежная Россия, все без исключения страны и регионы рассеяния отметили печальный пушкинский юбилей. Тогда же на страницах парижского журнала «Современные записки» (№ 64) появился «Мой Пушкин» Марины Цветаевой — объяснение поэта в любви к поэту, которое сопровождалось проникновенными словами об Арине Родионовне и пушкинских стихах «К няне» [46], запавших в цветаевскую душу с далёкого детства:

«Но любимое во всём стихотворении место было — „Горюешь будто на часах“, причём „на часах“, конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела… Соответствующих часовых видений — множество. Сидит няня и горюет, а над ней — часы. Либо горюет и вяжет и всё время смотрит на часы. Либо —