Жити и нежити

Код ДНК. Остального мне знать не нужно.

– Скучаешь? – Ём вошёл с бутылкой вина в одной руке, с двумя бокалами – в другой, он держал их за длинные ножки. – Нравится?

– Впечатляет, – я обвела взглядом комнату.

Щёлкнул выключателем, убрал верхний свет, оставил только перевёрнутый торшер. Сразу стало уютно, и говорить захотелось тише, а его лицо в таком свете стало ещё красивей и притягательней.

Во мне натянулись нервы: будет. Сейчас всё будет. И нечего тушеваться. Как будто в первый раз. Да, я не люблю такой охоты. Да, мне приятнее иметь дело со стадом, чем смотреть человеку в глаза. Но если это идёт к тебе в руки, неужели упустить? Тем более что ничего с ним не станет дурного. Я же не хочу ему ничего дурного.

– Ты это сам сделал? – Я кивнула наверх. Половина комнаты была разделена антресолью, туда вела лесенка, но что там, нельзя было разглядеть. Внизу – полки и разобранный диван. Ём спал здесь.

– Ага. Это когда-то моя комната была. В других родители жили. И дед. А здесь я вписку устроил. Кто по трассе через Москву шёл, вписывались у меня. Некоторые неделями зависали.

– А родители чего?

– Ничего. Не в восторге, конечно, но ничего. Дед ругался. Но его усмиряли.

– А сейчас? Ну, я это…

– А сейчас нет никого. Не переживай.

Он ответил так, что спрашивать больше показалось неудобно.

– А это… инструменты. Тоже сам? – перевела я тему, указав на большую лютню с кожаной декой и толстыми жильными струнами.

– Сам.

– И придумал тоже сам?

– Что ты! Это старинные инструменты. Сохранились чертежи.

– И ты на всём играешь?

– Конечно. А ты? Играешь на чём-нибудь? Кроме варганов?

– Не-а. – Я помотала головой. Он говорил со мной, как с дурочкой. Ну и хорошо, пусть считает дурочкой, мне не жалко.

Хотя, конечно, это неправда, что не играю. Ну да я уже говорила.

– Вина? – Ём поднял бутылку. Она осветилась изнутри бордовым.

– Нет, спасибо. Я не пью.

– Что, совсем? Настоящее бордо, во Франции покупал.

– Нет, правда. Ты варганы обещал. Покажи лучше варганы.

– Ах, варганы, – усмехнулся он, поставил бутылку и фужеры на столик, а сам подошёл к дивану и потянулся к полке. – По правде говоря, вот здесь все мои варганы. Да ты садись, чего стоять-то. Не бойся. Иди сюда.

Он сел на диван и похлопал рядом с собой. Как собачке. Я послушно села и взяла из его рук большой чёрный альбом, стала листать, не упуская из внимания, что делает сам Ём и его руки. Но он ничего не делал: сидел и глядел на меня. А я смотрела в альбом.

Он был полон фотографий музыкантов. Разных музыкантов, с самыми разными инструментами. Большие концертные залы и тесные европейские улочки, знаменитости, на чьи концерты мечтают попасть годами, и обычные ресторанные лабухи. Скрипачи, духовики, пианисты, барабанщики. Попадались и варганисты, но мало. В действительности было совершенно неважно, какой у этих людей инструмент. На фотографиях были не люди, а проводники. С ними иногда такое бывает – я знаю, о чём говорю. Изменённые, экстатичные лица. Прозрачные, истончённые, словно вот-вот надорвётся, лопнет тонкая грань бытия – и хлынет то, что мучительно давит изнутри, то, что стремятся они выразить своей музыкой.

У меня озноб прошёл по спине.

– Это твои?

– Мои – что? – не понял Ём.

– Фотографировал ты?

– А, ну да. Это хобби – портреты коллег, так сказать. – Он усмехнулся. Но смеха не было в его голосе, он прекрасно знал, что снимает. И ему было важно, увижу ли я это.

– Жуткие. Никогда не видела музыку такой.