рандеву, где самолет ждали контрабандисты. Не туда ли отправился накануне вечером, прихватив двухдневный запас еды и автомат Калашникова, четвертый обитатель заставы по кличке Рыбак? От этой мысли Диме стало по-настоящему неуютно.
– Ты это, – прервал его невеселые рассуждения Стылый, – когда поезд подойдет, лишний раз не высовывайся. И на всякий случай молчи.
– Почему? – устало поинтересовался Дима.
– Железная дорога – единственный доступный массовый транспорт в Центруме, – принялся объяснять пограничник. – Не станет железных дорог, и тут же замрут все грузоперевозки. А экономика тут и так на ладан дышит. Поэтому паровозники считают себя этакой отдельной кастой. Элитой, блин. Так что договориться с ними непросто.
– Но можно?
– А то. Они, парень, тоже жрать иногда хотят и деньги страсть как любят. Ну и с пограничной стражей у них вроде как негласный уговор… Ладно, отдыхай пока.
О приближении поезда их предупредил показавшийся над горизонтом дымок, сизо-красноватый в лучах заходящего солнца. Дима поднялся на ноги, вспугнув юркую серебристую ящерицу, ртутной каплей скользнувшую меж камней, но, повинуясь жесту Стылого, вновь уселся на землю. Стас тем временем спустился к насыпи, встал в нескольких метрах от железнодорожного полотна и поднял вверх руку.
Поезд словно сошел с телевизионного экрана, на котором крутили вестерн из жизни Дикого Запада. Небольшой круглобокий паровоз, натужно пыхтя, тащил за собой груженный углем тендер, за которым тянулась вереница одноосных товарных вагонов. Приблизившись к замершей возле насыпи фигуре, паровоз удивленно присвистнул, выпустил из-под колес облачка белесого пара и заскрежетал тормозами, останавливаясь. Сначала из узкого окна паровозной кабины высунулся облупленный ствол винтовки, затем показалась чумазая, перепачканная сажей голова в черном картузе. Стас что-то сказал машинисту, выслушал ответ, затем закатал рукав и повернул руку так, чтобы ее было видно из оконного проема. Машинист высунулся оттуда по плечи, поплевал на палец, зачем-то поскреб запястье Стаса грязным ногтем, и только после этого винтовочный ствол убрался внутрь.
– Что это за ерунда? – поинтересовался Дима, кивнув в сторону насыпи. – Какая-то местная традиция?
Вместо ответа Стылый задрал собственный рукав – на смуглой коже запястья отчетливо виднелась небольшая татуировка в виде черного круга не то с крестиком, не то с буквой «Х» внутри.
– Что-то типа опознавательного знака пограничника, – пояснил он, – вывести нельзя, подделать, конечно, можно, но фальшивку опытный человек распознает запросто. А в камуфляжных штанах тут кто угодно разгуливать может.
Дима вспомнил, что у Анны тоже имелась похожая татуировка – правда, круг на ее руке был почему-то заштрихован. Что это – специальный знак, по которому опознают друг друга контрабандисты? Спрашивать он все-таки не решился. Тем временем Стас, видимо, договорившись и расплатившись с железнодорожником, подал им сигнал рукой.
Вагон, в который определил их начальник состава, оказался почтовым – прямо по его центру от торца до торца тянулась длинная деревянная скамья, а вдоль стен громоздились тяжелые металлические стеллажи с отсеками, доверху заполненными стопками писем и горами перевязанных бечевой посылок. Над потолком вагона высилась остекленная башенка-надстройка, видимо, специально предназначенная для того, чтобы сортирующему корреспонденцию почтальону доставалось больше света. Под ней болтался массивный масляный фонарь. Пахло сургучом, мазутом и горящим углем – этот домашний, теплый запах напомнил Диме детство, школьные каникулы, которые он проводил в деревне у бабушки. Кипящий на столе самовар распространял в точности такой же терпкий смоляной запах.
Издав протяжный свисток, поезд лязгнул металлическими сочленениями и тронулся в путь, неторопливо ускоряя бег. Стас завозился в полумраке, расстегнул куртку и повалился на скамью, положив под голову рюкзак. Стылый затеплил фонарь, и вокруг него в сгущающихся сумерках тут же начала виться мелкая мошкара, бессильно пытаясь пробиться к пламени масляного фитиля сквозь закопченное стекло. Дима тоже прилег на теплую доску скамейки, прикрыл глаза и сам не заметил, как задремал под убаюкивающее покачивание вагона и ритмичный перестук колес.
Утро началось с несильного, но весьма болезненного удара тяжелым башмаком по еще не переставшей ныть после вчерашнего марш-броска ноге. Грубоватый голос Стаса произнес:
– Вставай, летун. Прибываем.
Дима с трудом разлепил глаза. Сквозь скудное остекление башенки лился неяркий утренний свет, а сам вагон по-прежнему катился куда-то, громыхая на стыках рельс. Тело затекло после долгого лежания на неудобной жесткой скамье, тянуло в пояснице. Дима тяжело поднялся на ноги, прошелся вдоль забитых почтой стеллажей туда-сюда, замер в нерешительности.
– Ты чего? – спросил Стылый, с аппетитом уплетая извлеченный из рюкзака сухой кукурузный хлеб.
