мне, но вполне устоявшейся агрокультуре. В садах пообширнее – на земле – еще пытались сохранить некоторую природную иррегулярность, но на крышах растительность свидетельствовала о глубоких познаниях в земледелии и о развитом декоративном искусстве.
Небо почти всегда оставалось дождливым и пасмурным, иногда вроде бы случались жуткие ливни. Однажды, кажется, вдруг проглянуло солнце – оказавшееся слишком большим, другой раз луна – пятна на ней располагались не так, как обычно, – но различия так и остались за пределами моего разумения. Когда – крайне редко – на ночном небе появлялся просвет, выступившие на нем звезды редко складывались в известные мне созвездия. Изредка случалось заметить привычные очертания, и по положениям немногих знакомых групп звезд я мог судить, что нахожусь где-то в Южном полушарии Земли, невдалеке от тропика Козерога.
Горизонт вечно казался туманным и неразличимым, но я угадывал вдали огромные джунгли, где росли таинственные древовидные папоротники, каламиты, лепидодендроны и сигиллярии, что словно в насмешку надо мной шелестели своей фантастической листвой в ползущих туманах. То там то здесь в небе мелькали движущиеся тени, но ранние видения не открывали мне их природы.
К осени 1914 года я начал видеть сны о том, как странным образом проплываю над городом или ближайшими его окрестностями. Я видел неописуемые дороги через леса, заросшие жуткими растениями с пятнистыми, желобчатыми и перетянутыми стволами; дороги уходили к другим городам, столь же странным, как и тот, чьи виды настойчиво являлись мне.
На полянах посреди лесов, где царил вечный сумрак, я видел чудовищные сооружения, выложенные из черного или радужного камня, потом парил над болотами – такими мрачными, что и теперь не могу сказать ничего определенного об их сочной высокой растительности.
Однажды подо мной оказались источенные веками базальтовые руины; остатки стен напоминали те лишенные окон башни с округлым верхом, что высились в городе.
И один только раз я видел море – беспредельный простор под клубами тумана за колоссальным каменным пирсом в городе безмерных куполов и арок. Огромные бесформенные тени скользили над водой, там и сям с поверхности ее вздымались весьма подозрительного вида фонтаны.
III
Но я уже говорил, что не эти безумные картины вселяли в меня ужас. Многим случалось видеть во сне и более странные вещи… сложившиеся, повинуясь капризам сна, в фантастические образы из несвязных обрывков повседневности, впечатлений от прочитанных книг и от картин.
Некоторое время я считал свои видения естественными, несмотря на то, что прежде не был подвержен экстравагантным снам. Многие из этих странных картин, полагал я, можно считать порождением тривиальных источников, чересчур многочисленных, чтобы легко было выделить влияние каждого; фон же видений казался сошедшим со страниц какой-нибудь книги о растениях и природе древних времен… о мире, существовавшем сто пятьдесят миллионов лет назад, во дни перми или триаса.
Но месяцы шли, и видения становились ужаснее. Именно тогда сны мои начали неотвратимо приобретать облик воспоминаний; ум мой стал увязывать видения с нараставшей смутной тревогой, с напрасными попытками вспомнить минувшее и безумным представлением о времени, которым наделила меня мерзкая моя вторая личность, а также неоднократно испытанным необъяснимым отвращением к себе самому.
По мере того как во снах стали появляться новые подробности, порождаемый ими ужас возрастал тысячекратно… Наконец, в октябре 1915 года я осознал, что следует что-либо предпринять. Тогда я и приступил к изучению разных случаев амнезии и занялся содержанием видений, полагая, что таким образом сумею выявить причины своей хвори и вырваться из ее эмоциональной хватки.
Однако, как я уже упоминал, на первых порах результат оказался полностью противоположным. Меня глубоко встревожило, что подобные сны с прискорбным постоянством наблюдались и у других людей, тем более что известия о подобных случаях оставались со времен, предшествовавших началу геологического познания мира, когда о первобытных ландшафтах ничего еще не было известно.
Более того, видения эти нередко содержали ужаснейшие подробности – в том, что касалось огромных зданий и буйных садов. И сами наваждения, и эти впечатления от них полны были скверны, о чем свидетельствовали с той или иной степенью уверенности и другие визионеры, впавшие в безумие и кощунство. Но что хуже всего, моя собственная псевдопамять теперь порождала еще более дикие сны, обнаруживала знаки грядущего откровения. Впрочем, большинство врачей в целом одобряли мой образ действий и рекомендовали продолжать в этом же духе.
Я систематически занялся психологией; покоряясь властному стимулу, сын мой Уингейт последовал примеру отца, и углубленные
