Земля была усеяна старыми оливковыми косточками и скукоженными черными оливками, которые еще только превращались в косточки. Он поднял одну, еще с гладкой кожурой и сорвал ее пальцами. Выступил сиреневый сок, и, когда он лизнул его, вкус оказался совсем не похожим на вкус созревших оливок. Они были кислыми. Он откусил кусочек мякоти – по виду та напоминала сливу, – но на вкус она также была кислой и горькой, не как оливки, разве что с маслянистым послевкусием, застрявшим у него в памяти, – как дежавю Майи, – он уже делал это раньше! Детьми они часто так делали, каждый раз надеясь, что ягоды окажутся вкусными и можно будет взять с собой еды на игровую площадку, что стало бы верхом блаженства в их маленькой глуши. Но оливки (более бледного цвета, чем та, что поднял Мишель) упрямо оставались такими же неприятными, как всегда, и их кисло-горький вкус запечатлелся в его сознании, как какой-нибудь человек, которого он знал. Сейчас он казался немного приятным – потому что будил воспоминания. Может, он сам созрел для этого вкуса.
Листва кружилась под порывистым северным ветром. Пахло пылью. Мутноватый бронзовый свет, медное небо на западе. Ветви тянулись в два, а то и три его роста, а те, что располагались пониже, свисали так, что задевали его лицо. Человеческий масштаб. Дерево Средиземноморья, дерево греков, которые имели такое четкое понимание мира, видя его в правильных пропорциях, соразмерным человеческим масштабам. Деревья, города, весь их физический мир, скальные острова в Эгейском море, каменистые холмы Пелопоннесса – такую вселенную можно было пересечь поперек всего за несколько дней. Пожалуй, человеческий масштаб каждый понимал для себя по своему родному дому. Что вполне в порядке вещей для детства.
Каждое дерево напоминало животное, держащее свое оперение по ветру и вцепившееся шишковатыми ногами в землю. Покрытый листьями склон играл под напором ветра, с его неровными порывами и неожиданными моментами затишья, отчетливо заметным по движениям оперения из листьев. Это был Прованс, его самое сердце, и все подсознание Мишеля переживало каждое мгновение его детства. Обширное прескевю насыщало его целиком и переливалось через край. Жизнь в окружении всей этой природы заводила песнь, принося спокойствие, и он больше не ощущал тяжести. Сама голубизна неба служила голосом того, прежнего воплощения, восклицавшего: «Прованс! Прованс!»
Но где-то над оврагом кружила стая черных ворон, кричавших: «Ка! Ка! Ка!»
Ка. Кто придумал эту историю о маленьких красных человечках и этом названии, которое они дали Марсу? Никто не знал. У таких историй не бывает начала. В античности Ка называли двойника фараона, который изображался опускающимся на него в форме сокола, голубя или ворона.
Здесь, в Провансе, марсианское Ка опускалось на него. Черные вороны… На Марсе эти птицы летали под прозрачными куполами, сопротивляясь потокам воздуха, гонимого вентилятором, так же, как здесь – мистралям. Их не заботило то, что они жили на Марсе – он был для них родным, такой могла быть любая другая планета. А люди внизу были для них теми же опасными наземными животными, способными их убить или увезти в какое-нибудь странное путешествие. Но ни одна птица на Марсе не помнила ни перелета туда, ни жизни на Земле. Две планеты были связаны между собой лишь в человеческом разуме. Птицы только летали в поисках еды и каркали – что на Земле, что на Марсе, и так у них было всегда. Они везде чувствовали себя как дома, паря в сильных порывах ветра, седлая мистрали и крича друг другу: «Марс! Марс! Марс!» Но Мишель Дюваль – ах, Мишель! – либо пребывал разумом в двух мирах одновременно, либо терялся где-то между ними. Ноосфера была столь огромной. Где он, кто он? Как ему жить?
Оливковая роща. Ветер. Яркое солнце в медном небе. Вес его тела, горький вкус во рту – он чувствовал, будто уходил корнями в землю. Здесь был его дом – здесь и нигде еще. Это изменилось и не могло измениться никогда – ни эта роща, ни он сам. Снова дома. Снова дома. Он мог прожить на Марсе хоть десять тысяч лет, и все равно это место останется для него родным.
Вернувшись в номер отеля в Арле, он позвонил Майе.
– Майя, пожалуйста, приезжай. Я хочу, чтобы ты это увидела.
– Я работаю над соглашением, Мишель. Между ООН и Марсом.
– Я знаю.
– Это важно!
– Я знаю.
– Хорошо. За этим я и здесь, я часть этого, я в самой гуще. Я не могу просто так взять себе отпуск.
– Ладно, ладно. Только знай, что эта работа никогда не закончится. Политика будет всегда, и ты все-таки можешь взять отпуск, а потом вернуться, и все там будет по-прежнему. Но это… это мой дом, Майя. Я хочу, чтобы ты его увидела. А ты разве не хочешь показать мне Москву? Не хочешь туда съездить?
– Не хотела бы, даже если бы это было последнее место на Земле, которое осталось после наводнения.
Мишель вздохнул.
