– Ничего. Будет время, вставлю себе новые, – пообещал Нос. – Железные.
Он перехватил взгляд брата – изучающий и цепкий. Так опытный филателист исследует редчайшую марку на предмет подлинности.
– Ты помнишь Наташу, братишка? Мою Наташу? – вдруг спросил Дикий.
На лице Носа не дрогнул ни один мускул.
– Конечно, помню. Ты очень любил ее. Кажется, вы собирались пожениться. Несмотря на то, что у нее был ребенок от другого. Я прав?
– Совершенно верно. Я любил ее. Но потом она куда-то пропала. Прямо из дома, где была ее трехлетняя дочь, – тихо произнес Дикий. – А на кухне и в комнате нашли следы крови.
Нос вздохнул:
– Жизнь – непредсказуемая фтука.
– Да. Не знаю, что там произошло, но бедная девочка лишилась дара речи. Несколько месяцев она пролежала в глубокой коме, а когда пришла в себя, то стала инвалидом.
– Очень жаль, – с сочувствием произнес Нос. – У нее была вся жизнь впереди. А почему ты затеял этот разговор? Я считал, что ты не хочеф лифний раз бередить старую рану. Натафа наверняка умерла, и с этим уже ничего не поделаеф.
Дикий внезапно растерялся и отвел взор.
– Не знаю, – хрипловатым голосом выдавил он. – Не знаю, зачем. Но я тоже вижу сны. И каждый раз она приходит ко мне.
Нос шагнул к брату, осторожно положив на его плечо руку.
– Это придется пережить, братифка. Пусть она будет в твоих мыслях. В твоей памяти. Пусть это будет как коробка с елофными игруфками. Когда праздник проходит, их снимают с елки, протирают и заботливо укладывают в коробку, обкладывая мятой газетой или ватой. А потом убирают на антресоль. Убери свои мысли о Натафе в самый дальний угол своих воспоминаний. Туда, куда не проникает свет.
– Да тебе книжки писать надо, – с грустью улыбнулся Дикий. Его глаза повлажнели от слез. – Убрать на полку, говоришь?
Нос улыбнулся в ответ:
– Именно так.
– Что ж, попробую. Ладно. День был тяжелым. В сортир хочешь? Пожрать что-нибудь? Выпить?
Нос отрицательно качнул головой.
– Тогда ложись спать, – велел Дикий и с этими словами вышел из комнаты. Заскрежетал ключ, запирая дверь на замок. Улыбка с лица Носа мгновенно испарилась, уступив место озлобленному, почти ненавидящему выражению. Он с силой прикусил губу, а когда показалась кровь, меланхолично растер ее пальцами по подбородку.
– Зачем ты вспомнил эту историю? – едва слышно прошептал он. – Зачем расковырял эту могилу, братик?
– Зажим… Ты… здесь?
Голос Ходжи прозвучал как хруст фольги.
Темнота липла, словно влажное одеяло – скисшее и дурно пахнущее. Казалось, помимо ремней, которыми они были скручены, тьма спешно обволакивала их своей пеленой, угольно-черной и непроницаемой, как брезент.
– Зажим, – проскулил Ходжа. – Ты в норме? За…
– Прикрой пасть, – устало перебил его уголовник, и Ходжа почувствовал небольшое облегчение.
– Где мы? И что это за беспредельщик? Кто он?
– Хрен его знает, – зло отозвался зэк. Он потянул носом, сморщившись. Витающий внутри запах был невыносимым – муторно- затхлая смесь из давно непроветриваемого помещения и протухшей еды, которую щедро разбавлял смрад человеческих выделений.
Зажим поерзал, напрягая мускулы, пытаясь при этом хоть немного ослабить ремни, но все усилия были тщетны. Этими движениями он только лишний раз потревожил сломанную руку.
– Падла, – хрипло выругался он. – Связал на совесть.
– Зажим, – тихо окликнул его Ходжа.
– Ну?
– А ведь он нас обкорнал. Под корень. Ты это заметил? Мы теперь бритые. Все равно что бильярдные шары.
Несколько секунд в темноте слышалось лишь натужное дыхание, после чего Зажим процедил:
