– Ну эти антиновомирградцы что говорят? Что обновленцы, видите ли, «отступили от пути истинного»! – И Мулагеш всем видом показывает, где она видала этот путь и эту истину: и глаза закатывает, и ехидно улыбается, и рукой пренебрежительно отмахивается. – Причем истинный путь – это не то, как раньше жили. А то, как должно, видите ли, жить. А самые крикливые из них гордо называют себя «реставрационистами», хотя, что тут реставрировать, сами посудите. Это такие самозваные и самоназначенные хранители мирградской национальной и культурной идентичности. Ну вы поняли меня – засранцы как они есть. И когда сюда приехал Панъюй и начал ворошить и копать местную историю и культуру, они все как один заверещали и принялись тыкать в него пальцем.
– Ага, – понимающе кивает Шара.
– Ну да. Потому как реставрационисты – они ж теряли поддержку. Дураков нет процветанию и бабкам «пошли вон» говорить… Ну а, когда ты не можешь победить в дискуссии, что ты делаешь? Правильно. Ты меняешь тему разговора.
– То есть они просто отвлекали внимание, я правильно поняла?
– Угу. Тыкали пальцем в мерзкого сайпурца, который заявился в святой город с благословения иностранной державы, с которой некоторые отщепенцы собираются завязать тесные связи. И орали, выли, и визжали, и скулили на все голоса: мол, святотатство, как так можно! Не думаю, что им было дело до Панъюя и его миссии по «укреплению культурных связей» – хотя, может, кому-то и было… Но как карту они его отыграли на отлично. И хотя теперь все они, конечно, заявили, что никаким боком к убийству не относятся: типа просто хотели инициировать политическую дискуссию. Ну вы поняли: добрую старую политическую дискуссию, в которой вытирают ноги об оппонента и мерзко так клевещут. Ничего необычного, согласитесь…
Действительно. Ничего удивительного. Политика может рядиться в разные одежды, но если убрать показуху и церемонии, останется одна и та же неприглядная действительность.
– А это как-то может быть связано с убийством доктора Панъюя?
– Может быть связано. А может и не быть. Может, какой-то псих наслушался всех этих разговоров, да и заколотил профессора до смерти? А что, вполне возможный сценарий. Значит ли это, что в его смерти нужно винить мирградских политиков? Возможно, да. Можем ли мы что-то тут поделать? Наверное, нет.
– А что, если кто-то из мирградских влиятельных лиц, – говорит Шара, – соучастник?
Мулагеш даже прекращает гонять во рту сигариллу:
– Что вы имеете в виду?
– Мы осмотрели кабинет профессора. Его разгромили и разграбили. И я подозреваю, что это не могло случиться без молчаливого согласия кого-то из мирградских полицейских. Большую часть бумаг изорвали в клочья. Но кто-то явно что-то искал.
– И что именно?
– Я не знаю.
– Тогда почему вы пришли ко мне?
– Ну… Все может проясниться, если я узнаю, чем именно он занимался.
И Шара запускает руку в карман пальто, достает пропуска. Кладет их на стол Мулагеш и пододвигает к ней.
Мулагеш изменяется в лице. Вынимает изо рта сигариллу, долго, не двигаясь, сидит с ней в руке. Потом кладет ее на стол.
– Твою же ж мать…
– Что это такое, губернатор? – спрашивает Шара.
Мулагеш мрачно сопит.
– Что это, губернатор?
– Карточки посетителя, – неохотно поясняет Мулагеш. – Крепятся на груди, к карману рубашки. Чтобы мы видели, что у человека есть допуск. Они действительны только неделю. Ну потому что… мгм… потому что допуск… эгм… секретный. Очень. Я так понимаю, он просроченные карточки с собой увозил. Хотя было приказано их уничтожать! Вот что бывает, когда такое гражданским поручают.
– Допуск… к чему?
Мулагеш перекатывает сигариллу по столу.
– Я, вообще, думала, вы в курсе. В смысле, ну… каждый же, в общем-то, знает про… Склады.
От этих слов у Шары в буквальном смысле падает челюсть.
– Склады? Вы имеете в виду… Запретные склады?
Мулагеш неохотно кивает.
– Так что же, они… существуют?!
Она снова вздыхает.
– Да. Да. Они существуют.
Потом чешет за ухом, расстроенно повторяя:
– Твою же ж мать…
– Они меня туда отвезли сразу, как я на должность заступила, в первую же неделю, – рассказывает Мулагеш. – Давно это было… В общем, посадили
