Она, конечно, не спит. Наверняка она и не смыкала веки.
– Ты спишь? – шепчет она.
– Нет.
– Знаешь, я все думаю… как же они могут обстреливать свой собственный город, свою столицу? Ведь еще вчера они жили здесь и…
– Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.
– Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?
На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу – по стенам, по натянутой тишине – бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.
Я сам уже начал изводить себя этими мыслями. Лежу и представляю себе, как летчики (“наши”, те, что бомбят нас) приезжают домой… улыбаются встречающим детям, женам, старикам. Радостны и еще – горды. Их бумажники беременны – и разродятся подарками, сладостями, фруктами. Они будут сидеть за праздничным столом, и дети будут их спрашивать…
– Я все вспоминаю, знаешь, того раненого, которому оторвало кисти рук. И его мать. Не знаю, что она ему говорила. Наверное, чтобы он не отчаивался… что его и такого будут любить. Она все время гладила его по повязкам, а он молчал.
– К нему приехала мать?
– Да. Ей позвонил его сослуживец, и она приехала. Это ее младший сын. Старшего уже убили.
В подъезде резко, в голос, вспыхивает стихшая было ссора. И вот уже стреляют. Очереди, выросшие по пути, как обвалы, рушатся, кажется, отовсюду. Еле слышные за стрельбой, носятся обрывки ругани. Автомат захлебнулся, и сразу, с полуслова, стали слышны чьи-то увещевания – почему-то по-русски, но с акцентом.
– Перестань! Нас убьет рикошетом! Перестань! Пошли отсюда.
Еще одна очередь. Кажется, в упор по двери – и стихает окончательно.
В темноте не видно лица жены.
– Ничего, ничего, успокойся.
Она успокоится, конечно. Ей надо поплакать. К тому же мы постоянно повторяем друг другу, что во всем надо искать плюсы… зато грабители обходят наш дом стороной… вон даже квартира Инарбы стоит целехонька.
– Все… уже тихо, слышишь?
Она плачет. И как это у нее получается – без всхлипов, без прыгающего голоса…
– Коля, я не могу в это поверить… что чеченцы в Гаграх расстреляли, а потом сожгли пять тысяч грузин… Это же очень-очень много человек… Это же так много…
– Это ведь слухи. Чеченцы сами могли их распустить.
– Зачем?
– Запугать, понимаешь.
Она долго молчит, уже без слез. Я начал было думать о чем-то другом, но она прерывает мои мысли.
– Коля, – зовет она, – а если это правда?
А внизу снова затевается возня. Старые кровати.
Гул. Утробный, угрюмый. Вырастает неспешно, но неотвратимо. Сначала ползет, стелется – но, окрепнув и созрев, уже наваливается, давит. Стены подрагивают.
Уже можно понять: два мощных двигателя… тягачи или грузовики. Медленно двигаются вверх по улице, к западной окраине. Фары выключены. Потом дрожь в стенах смолкает, двигатели удаляются.
Вязкое время, еще один кусок ночи. Час или два… или три. Длинная ночь. Новые гости у Мананы с подружками.
Тишину сжирает чудовище.
Оно разрывает ее на клочки, оно рыгает. Ракеты одна за одной летят, хлеща хвостами. Это где-то в стороне стадиона, за рынком. Ракеты летят в сторону верхней дороги, туда, где мост через Гумисту. Это не “Град”, это что-то гораздо мощнее. На несколько секунд мрак и глухота – и еще залп.
Противоположный, занятый абхазами берег Гумисты полыхает. Дикая кутерьма огня, дым. Отсветы дотанцовывают до наших стен и заставляют стены струиться… плыть…
Потом снова гудят тягачи. Так же угрюмо, как бы бормоча что-то злое. Они уходят в восточную часть города, где будут недосягаемы.
– Значит, будет теперь обстрел? – шепчет она.
– Нет, не будет… не сегодня. Завтра, наверное.
Кто-то смеется. Кто-то икает. Кто-то передергивает затвор.
Проклятые русские
Утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски, естественно… Ночью прилетает русский штурмовик… А утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски и думаешь – прилетит ли этой ночью русский штурмовик. Днем по русскому телевидению выступит Паша Мерседес и, размазав улыбчивое лицо по экрану, расскажет, что ни один самолет…
Турецкие макароны
В качестве гуманитарной помощи Турция прислала несколько тонн макарон. Их на грузовиках перевезли в один из магазинов и стали продавать. Причем за несколько часов этой гуманитарной распродажи цена менялась трижды.
Мы с Лидой отстояли в очереди восемь часов. Собственно, больше это походило на штурм. Узкая дверь магазина, перегороженная столом, и за ним – две хмурые тетки. Толпа беспрерывно галдит, тычет зажатыми в кулаки деньгами, зовет то одну, то другую продавщицу по имени, повизгивает. Продавщицы, не торопясь, высматривают в толпе родственников, знакомых, соседей, берут у них через головы впереди стоящих деньги, так же через головы подают ящики макарон. Время от времени подходят солдаты и, стреляя вверх, чтобы осадить толпу, наводят порядок. Солдаты тоже берут макароны и уходят. Чем меньше остается ящиков, тем безумней давка, тем чаще подходят солдаты. Придвинувшись вплотную к столу- прилавку, мы с Лидой стоим уже около получаса. Всунуть деньги в руки продавщиц не так-то просто. Они все время норовят взять у кого-нибудь сзади, сбоку – у того, кто зовет их по-грузински. И все-таки – ура! – мы тащим два ящика и еще пять пакетов!
Русская рожа
Володя Воскобойник – с ним мы работали вместе в СФТИ – отстоял многочасовую очередь за хлебом. Хлеб выпекали прежде всего для армии, а излишки работники хлебозавода выносили прямо к решетке. Солдат охранял – скорее сказать, контролировал – это прибыльное предприятие. Ждать приходилось
