девушке. Но та спокойно ждала ответа, и волхвита заговорила:
– Волчья Мать… Это… самая старшая волхвита, воплощение Мары. Она только зимой к людям выходит, а летом в лесу живет. От нее каждый Одинец свою силу получает и может «молодых волков» лесной науке обучать.
– Что значит – каждый Одинец? Их разве много?
– Знамо дело, много. В каждой волости свой. Наш-то Одинец только с нашей волости «волчат» обучает, а в других свои. На Касне, на Жижале. Думаешь, весь белый свет у нас тут начинается и кончается?
– Ну… – Младина вроде и понимала, что это не так – о том свидетельствовало полюдье смолянского князя, каждую зиму сюда приходившее и приносившее дыхание большого мира. Но каждый ведь живет в убеждении, что его привычный мир и есть белый свет. – Так Одинец – это не его имя?
– Имя. – Угляна кивнула. – Он его получил, когда в Одинцы перешел. До того, пока сам в простых «волках» зимой жил, лесное имя у него было другое, а человечье – то самое раннее. А как совсем он в лес ушел, так старое имя человечье забыл. А про Волчью Мать ты поболее моего должна знать! – Угляна вдруг вернулась к прежнему разговору. – Ведь она если и не сама с тобой приходила, то дочь свою послала. Где ты с ней повстречалась?
– В лесу… у избы… где луна…
Младина морщила лоб, пытаясь вспомнить все, что с ней случилось, но мелькали смутные, обрывочные видения. Так сон, вроде бы связный и внятный, после пробуждения стремительно разваливается на бессмысленные куски, которые не вытащишь из памяти, как не сожмешь кисель в горсть, и испаряются они в считаные мгновения.
– Я только знаю… Ой, мне ведь жениха дали! – вдруг обрадовалась она и схватилась за берестяную коробочку на поясе.
В этой коробочке она принесла иглы для шитья и вязания, нитки, ножницы, пряслень на случай, если тут придется рукодельничать, и туда же спрятала полученное перышко. Мелькнула мысль, что перышко померещилось ей, как сама лунная женщина, но нет – оказалось на месте.
– Вот! – Младина с торжеством показала добычу Угляне. – Она мне сказала: коли пришла, то проси, чего хочешь. А я сказала, что хочу выйти замуж. А она сказала: хочешь, так выйдешь. И вот это мне дала. Значит, я не буду волхвитой!
– Ну, раз Волчья Мать разрешила… – Угляна развела руками. – Так приходи в поневу прыгать.
– Можно? – Младина от избытка чувств поднялась на ноги.
– Ну да. – Угляна встала, пошла к укладке, откинула крышку, порылась внутри и с самого дна достала тканый пояс. Подойдя, опоясала девушку и расправила помятые за время лежания концы с красными кистями и обережными узлами. – Милости прошу!
– Ой! – Младина запрыгала от радости, хлопая в ладоши.
Новый пояс, врученный волхвитой, означал, что испытания пройдены и новоявленной невесте осталось только надеть поневу. Младина ликовала, будто криворучка, не умеющая даже избу вымести и почти не имевшая надежды на такой успех.
И даже не заметила, что Угляна повязала ей вовсе не тот пояс, что Бебреница соткала для нее, как и для других своих дочерей. А совсем другой – с чужими, незнакомыми родовыми знаками в узоре, да и укладке он явно пролежал не год и даже не десять лет…
Уже засыпая дома на полатях, Младина слышала, как внизу шепчутся мать и Муравица. Они разглядывали тот тканый пояс, в котором Младина пришла из леса.
– Не этот ты давала? – переспрашивала Муравица.
– А то сама не видишь? Когда у нас в роду такие ткали?
– Может, у вас в роду!
– Я только два пояса новых сделала, для младших, а старшим старые достались, бабка из укладки вынула. Я и отнесла, какой надо. А Угляна ей вон что навязала!
– Стало быть, у них в роду такие делают.
– А ты не помнишь, какие она сама-то в молодых годах носила?
– Не помню. Хотила-то ее взял лет за пять до того, как я замуж вышла, она тогда уже нашими подпоясывалась.
– А ты не видела, какие пояса Глуховичи ткут?
– Да их сами-то лет десять никто не видал. Не то повымерли, не то ушли куда… Но неладно как – девка наша, а к мужу поедет в чужом поясе! Может, заменить? У тебя нет еще своих-то?
– Есть, я на младших заготовила. Да не хочу менять, – с сомнением произнесла Бебреница. – Коли Угляна такой дала, стало быть, надо.
– А он старый… – Подняв к глазам, вглядываясь при свете лучины, Муравица изучала кисти из красных шерстяных нитей. – Полынью весь пропах, чуешь? Уж как бы не самой Угляны девичий пояс. Ты, конечно, как хочешь, но я бы своей девке не позволила такой носить. Не принесет он ей счастья! Так что… – помолчав, добавила Муравица, – не сказала ей Угляна?
– Видать, не сказала, – еле слышно ответила Бебреница.
– И ты не скажешь?
– Если она не сказала, зачем я буду? Стало быть, и незачем.
– Но пояс-то свой дала!
– Пояс, пояс… Не нашего ума дело.
