слезящимися глазами.
Наутро Мишка снова попросил есть. Как бы в подтверждение этих слов из его живота доносилось громкое бурчание.
– Ты уверен, что ничего не болит? – обеспокоенно спросил Олег, вглядываясь в лицо сына.
Что-то ему не нравилось. То ли то, что Мишка как-то странно кривил рот при разговоре; то ли слюна, что скапливалась в уголках губ; то ли нога, которой тот странно притоптывал, – что-то было не то.
Мишка кивнул и, резко высунув язык, быстро слизнул слюну.
Олег пожал плечами – в конце концов, может быть, это всего лишь обычные последствия пищевого расстройства. Тут после похмелья еще полдня чувствуешь себя как полудохлый зомби, так с чего это после отравления бегать огурчиком?
Мишка начал икать. Икать густо, глубоко, утробно, содрогаясь всем своим худеньким тельцем.
– Ну хорошо, хорошо, – сжалился Олег. – Сейчас.
Он быстро настругал в миску тушенки, нарубил толстых ломтей хлеба, бросил туда же горсть помидоров черри и поставил на стол.
– Садись, – сделал он приглашающий жест. – Кушать подано, идите жрать пожа… Только маме не говори, – осекся он, сообразив, что произнес «не то» слово.
Мишка – как-то странно, боком, подволакивая левую ногу – подошел и забрался на табурет. Икота усилилась.
– Может, тебе воды?
Сын снова икнул.
– На, – Олег плеснул в коричневую от чая кружку воды и повернулся к Мишке. – То… – и замер на полуслове.
Мишка сидел, сгорбившись над тарелкой с тушенкой, и открывал рот. Открывал медленно, как будто время вокруг него застыло. Открывал – и так же медленно, словно пробираясь через что-то вязкое, наклонялся вперед. Открывал и открывал, открывал и открывал… разве человеческая челюсть способна расходиться так широко?
И тут Мишка исторг из себя молочно-белую шевелящуюся массу.
Олег взвизгнул и отшатнулся, расплескав всю воду – а потом и вовсе выронив из рук кружку.
Обмякшее тело мальчика – как оболочка, из которой выпустили воздух, – повалилось на стол.
А черви все шли и шли из него, шли и шли, настойчиво и целенаправленно – в миску с едой. Тушенка с помидорами и хлеб уже скрылись под слизистой пульсирующей кучей, а те черви, которые уже не помещались в миске, ползали по столу, жадно пожирая крошки. Они облепили банку из-под тушенки, нож, которым Олег резал хлеб, – все, что когда- либо касалось еды. В воздухе нарастал едва заметный, но уже ощутимый густой и липкий звук чавканья, всасывания и втягивания в себя.
Черви жрали.
А те, что нажрались, так же настойчиво и целенаправленно возвращались обратно. В застывший широко раззявленным рот Мишки.
Олег заорал.
– Только маме не говорим, – бормотал Олег, ведя машину. – Только маме не говорим, только маме не говорим…
Мишка на заднем сиденье начал икать.
Олег, не оборачиваясь, сунул ему заранее приготовленную шоколадку.
Икота прекратилась.
– Только маме не говорим, – Олег бросил взгляд в зеркало заднего вида. – Только маме не говорим.
Мышцы еще плохо слушались Мишку – он жевал, преувеличенно широко раскрывая рот и кривясь всей левой половиной лица.
– Не так, – сказал Олег и зажевал в зеркало. – Вот так. Вот.
Мишка внимательно проследил за примером и повторил за отцом. Гримаса стала значительно меньше, и куски шоколада перестали выпадать изо рта.
– Да, молодец, – кивнул Олег. – Молодец.
Мишка попытался улыбнуться, продолжая жевать, – и еще один кусок шоколада упал ему на колени. Вслед за ним изо рта скользнул белый гибкий червь.
– Нет! – выкрикнул Олег. – Нет! Не надо! Так не надо!
Червь замер.
– Обратно, – замахал рукой Олег. – Обратно! Не надо так!
Червь, как короткая холодная макаронина, втянулся обратно.
– Не надо, – повторил Олег. – Еды много. Еды очень много. Еда будет всегда. Так не надо. Никогда не надо. Не выходите. Сидите. Так не надо.
