– К бате пришел?
Снова оторопелый кивок.
– И я к нему наведывался.
Брюнет прикурил сигарету. На костяшках его пальцев синели блеклые татуировки, но криминальное прошлое выдавали не только они: тюрьма сквозила в повадках, в жестах, в походке мужчины.
«Убийца», – подумал Эмиль.
– Откуда вы…
– Я дядька твой, – сказал брюнет и оскалил гнилые зубы.
Молния угодила Зверюге в бок. Посреди серо-рыжего, в чешуйках отслоившейся краски корпуса зияла серебристая вмятина с дымчатой подпалиной. От нее змеились трещины – будто ядром зарядили. Пару лет назад какой-то доброхот заварил кузов, но от электрической встряски сварочный шов разошелся, и створка болталась свободно. За ней чернело нутро фургона.
– Ни фига себе, – присвистнул Лёшка. – Человека бы прожарило до корочки.
– Мы с папой в Турции отдыхали, – сказала Дина. – Там молния в море ударила и двоих отдыхающих убила.
Эмиль молча изучал фургон. Колеса, двигатель и прочую начинку давно растащили, от стекол остались зазубренные обломки в окнах кабины. Растерзанные кресла ощетинились пружинами. Под ними набилась земля и прелая листва.
– Слышали про оргазм висельника? – спросил Лёшка, распахивая заднюю дверцу. – Из повешенного в момент смерти выходит вся жидкость, и сперма тоже. Считается, что это самый сильный оргазм. У тебя, Динка, уже был оргазм?
Эмиль быстро посмотрел на Дину. Та улыбалась, ничуть не смутившись, но в глазах – или мальчику померещилось? – промелькнуло любопытство, замерцали отсветы пламени, требующего топлива.
– Не твое собачье, малыш.
Лёшка поставил ногу на край бортика, и Зверюга застонала – нет, зарычала предупреждающе.
В памяти Эмиля всплыла наглая усмешка брюнета, колючий прищур. Разговор у кладбищенской ограды:
– Бабка-то живая?
– Живая…
Эмиль знал, что bunica каждый вечер молится за спасение души раба Божьего Драгоша. Знал от матери, что дядя непутевый человек и мотает очередной срок. «Если не сдох», – уточняла мама зло. А он не сдох и не в тюрьме – сутулится над племянником, пыхает табачком.
– Нужно навестить. Она мне, ведьма старая, наворожила гроб стальной в тридцать пять. Тридцать шесть на носу, где же гроб мой?
Он хлопнул по капоту фургона и расхохотался.
– Ладно, – он сплюнул, растер плевок ботинком. – Дела у меня горят. Свидимся еще, малой, я ведь к вам переехал.
– К нам домой? – промолвил – нет, промямлил Эмиль.
– К вам в город, – утешил дядя Драгош. – У Алины, как ее, Букреевой кости кинул пока, а там – как карта ляжет.
«И зачем она его к себе пустила?» – поразился Эмиль. Ему нравилась тетя Алина, стричься к ней в парикмахерскую он ходил как на праздник.
Много позже Эмиль осознал, что дядя был привлекательным внешне мужчиной, если не брать в расчет гнилые зубы. Красивым, как хищник, вальяжно терзающий добычу.
– Ну, бывай, малой. Бабке привет.
– До… до свидания.
Малотоннажка затарахтела к поселку. На ее пыльной задней дверце детвора намалевала виселицу.
Под отцовской могильной плитой Эмиль нашел бутон розы. Без стебля, похожий на вынутое из груди сердце.
А фургон обнаружили рабочие со стройплощадки.
И Драгоша Косму в кузове – он повесился, хитроумно приладив удавку к рулевому колесу. Или повесили его – судачили, что Драгош требовал процент с бизнеса Мирчи Брэнеску, и предприниматель не потерпел наездов.
Правду зарыли в жирную майскую почву. Никому не нужна была ни правда, ни бродяга Драгош, ни драндулет его. Опомнились отогнать, а колеса уже позаимствовал кто-то, так фургон и стоит где стоял.
Бабушка на похоронах не проронила ни слезинки.
– Так будет лучше, – сказала. – Спи и не возвращайся.
Семнадцатилетний Эмиль дотронулся пальцем до свежей вмятины. Почувствовал странное, не охлажденное дождем тепло, и отдернул руку.
– Эй, что с тобой? – окликнула Дина. – Привидение увидел?
– Я… – Эмиль замолчал, поняв, что фраза адресована Лёшке.
