– Саня, а давай снежный дом стлоить! – Племяшка такого количества снега за свою четырехлетнюю жизнь, наверное, и не видела никогда.
– А давай! – встрепенулась Саша. – Только дом мы не осилим, времени не хватит. Давай снеговика?
Дело спорилось, снега было завались, и скоро у крыльца выросла небольшая, симпатичная снежная баба. Ладка пыхтела рядом, пытаясь слепить бабе внучку, но вдруг поскользнулась, ойкнула и тут же заревела.
– Чего, чего ты? – всполошилась Саня.
– Зуууб стукнула! – проныла Лада и протянула тетке ладошку. И правда, зуб – молочный, чуть прозрачный, словно из тонкого фарфора.
– Так это тот, что шатался! Ну, красавица, не плачь, это же здорово! Молочный выпал, настоящий, взрослый, вырастет! – успокаивала Саша племянницу, но та продолжала реветь. – А давай мы его мышке кинем?
Ладка удивленно округлила глаза, и рев пошел на убыль.
Вернулись в дом, наспех скинули шубки-шапки, подошли к печке. Саня, как могла, придавила свой страх – чего не сделаешь, когда ребенок плачет.
– А она вдлуг укусит? – Лада боязливо поежилась, губы снова задрожали. Ей опять хотелось реветь, десна еще помнила противную тянущую боль.
– Ну что ты! Мышка маленькая, пугливая. Ты ее и не увидишь. Бросим, слова волшебные скажем – и все! Да не бойся, все дети так делают!
– И ты делала? – Лада с недоверием посмотрела на Саню, взрослую солидную тетю двадцати трех лет.
– И я, и мама твоя, и папа, и бабушки с дедушками – все. Ну давай, иди сюда!
Лада вздохнула, подошла и привычно подняла ручонки вверх: «На меня!» Саня легко подхватила племяшку и поднесла к печке, свободной рукой отдернув занавеску. Два голоса вразнобой вышептали в теплый надпечный сумрак вечную «обменную» приговорку: «Мышка, мышка, на тебе зуб репяной, дай мне костяной!» Мокрый, еще в кровинках зубик упал и сразу затерялся в куче накопившегося хозяйственного хлама.
Лада, довольная, рассказала вернувшейся матери про мышку и похвасталась дыркой в десне, смешно задирая розовую губу. «Вот, оставляй вас одних!» – проворчала Натка. За ужином сестры вспоминали, как маленькими гостили у деревенской бабушки, свое «молочное» детство. Расстались тепло, по-женски расчувствовавшись и уже без упреков. Саня махала рукой отъезжающей машине, пока в заднем окне маячило белым пятном улыбающееся Ладушкино лицо.
Ранние сумерки плотно облепили все кругом, глубокие голубые тени ограды и деревьев расчертили сугробы хаотичной клеткой. Внезапно дом показался ей громадным запертым животным: хребет матицы, ребра стропил, потемневшая плоть бревен. Внутри зверя горел свет, он прорывался сквозь щели закрытых век-штор. Дом дышал ей в спину, и большое его сердце – печь среди кухни – было холодно.
Ночь прошла неспокойно. Кухонная печь заполнила все пространство Саниного сна – мир словно втягивался в ее нутро, как в воронку. Устье печи, бесстыже сбросив заслонку, пугало своей темнотой, глубиной. Свистело сквозняком, настораживало шепотом, шебуршанием, шорохом-морохом, фуух…
Маленькие ручки в седых ворсинках прижали сладко пахнущий Санькин зуб к лысоватой груди. В глубине нежно-розовой детской деснышки тукнуло, кольнуло, зародилось и пошло в рост.
Утро выдалось седым, туманным. Ослабленное затяжной зимой солнце неверной рукой водило в тумане, пыталось нащупать окна, но попадало в «молоко». В доме было сумрачно и неуютно, за окном – серым-серо и едва намечены силуэты близких деревьев. Снег валил всю ночь, и Саня, вздохнув, вместо зарядки взялась за лопату, а то, глядишь, так скоро и из дома не выберешься.
Она угрюмо чистила дорожку у ворот и вспоминала неприятный сон. По давней привычке искать причину всего происходящего, Саня пыталась влезть в дебри психоанализа и ответить, наконец, на вопрос: что ее так пугает? Нет, что, понятно – печь. Но почему? Дальше мысль останавливалась, никаких предположений.
Саня вдруг вздрогнула и подняла голову. С другой стороны улицы на нее пристально, изучающее смотрел припорошенный снегом незнакомец: маленький какой-то дедок без шапки. Заметив, что его обнаружили, он неуклюже, по-птичьи подпрыгивая, захромал в ее сторону. Подошел совсем близко, тряхнул седыми космами, глянул рыжим разбойничьим глазом.
– Здрасте… – растерянно поздоровалась Саша.
Дед не ответил на приветствие, продолжая изучать девушку.
– Я Гудада, – вымолвил вдруг. Голос негромкий и будто надломленный в сильной ноте – хрипит, сипит. – Гляжу – новый человек.
– Гудада… Гудед?
– Дед Гудед – так местные зовут. Цыганское имя, цыганский дед.
– Мне о вас Геннадий говорил, кажется… что за советом к вам можно…
– И что? Не нужен еще мой совет? – Гудада прищурился.
– Да нет вроде, – неуверенно ответила Саша. Не станешь же первому встречному рассказывать… Да и о чем? О том, что она, горожанка наманикюренная, видите ли, печки боится? Курам на смех.
– До свидания тогда, – со значением сказал дед. Взгляд его вдруг стал сочувствующим: – Лучше уезжай, девка. Ждали тебя.
И развернулся и зашагал в туманную морозь.
Как это понимать? Уезжай, но тебя ждали? Кто? Директор школы, конечно, ждал и не нарадуется новому молодому педагогу – малыши без пригляда были. Но зачем уезжать? Странный какой-то дед… Да еще и на «ты» сразу.
Неприятная эта встреча настроения не улучшила. Саня разозлилась и на незнакомца, и на себя. Поддалась какому-то беспочвенному страху, тут еще дед нагнал
