– Знакомая твоя?
– Нет.
– А кто?
– Не знаю.
Семен Алексеевич прекращает рыться в чемодане и вопросительно поднимает голову на Геннадия.
– Помнишь, Сема, у меня перед домом был овраг? – задумчиво продолжает Геннадий.
– Ну?
– Хороший овраг, помнишь?
– Ну помню я тот овраг, и что?
– Мы там на санках зимой катались, а летом купались. Там песок был. Мягкий такой, желтый. Загорали.
– И?
– Я помню этот овраг очень хорошо, на всю жизнь запомнил, он был сначала дикий такой, а потом его выровняли, а ручей загнали в трубу. Помнишь?
– Ну?
– Знаешь почему?
– Эм… нет, не знаю.
– Как-то раз, весной, мы с пацанами там делали запруды. Снег таял, и воды было много, ручей стекал по обрыву, а мы из песка плотины делали. Городили внизу какие-то песочные домики, потом дырявили плотину и смотрели, как вода размывает все наши постройки. Воображали, как бы в этом городе случилось наводнение.
Геннадий отворачивается от окна, садится за стол, кладет руки сверху и, сцепив пальцы замком, смотрит на Семена Алексеевича привычным своим извиняющимся взглядом. Затем продолжает, тяжело вздохнув:
– Знаешь, как она рыла этот песок? Мокрый он уже был и тяжелый. Будто каменный. Срывая ногти, она рыла этот чертов песок. Его мать. Знаешь, говорят – надежда умирает последней? Вот я это и увидел тогда. Как умирает надежда. Она же появилась только через час, сын ее час был под песком, когда она прибежала. Целый час, понимаешь, шансов никаких. Под таким слоем, когда весь овраг на него упал и проехался по нему. Когда его достали, он на человека не был похож. И я видел, понимаешь, видел, как умирает ее надежда, видел ее оторванные ногти в песке, стертые до костяшек пальцы, кровь на платье, слипшиеся волосы. Она выла, как зверь, понимаешь?
Семен Алексеевич одной рукой приподнимает очки, а другой трет глаза и переносицу.
– Ты это к чему?
Геннадий делает небольшую паузу, затем продолжает:
– Я стоял рядом, когда овраг падал. Это медленно происходило, как во сне. Я только помню руку того мальчика, как она исчезает под песком, а я назад отхожу. Я отхожу, а песок все валит и валит. Ползет за мной.
– И что? – вздыхает Семен Алексеевич, надевая очки.
– Не улыбается надежда, когда умирает.
– Не понимаю, – жмурится и скребет бороду Семен Алексеевич. – Ты это к чему, Геныч?
– У меня ведь тоже была дочь, – продолжает Геннадий, помолчав немного.
– О, – вскидывает брови Семен Александрович, – нашел когда вспомнить. Постой, – он наклоняется вперед и пристально всматривается в глаза Геннадия, пытаясь, наверное, разглядеть там что-то новое. – Вот уж не думал, что тебя совесть накроет, – говорит Семен Алексеевич, – удивил. Ну ты же не виноват, что она под колеса выскочила, и мы это постараемся доказать. Хоть ты и подмахнул протокол, чего делать не следовало, кстати. Поторопился. Почему мне сразу не позвонил? Где твой мобильник, вообще?
Геннадий трет щеки.
– Они приходили ко мне. Моя жена и эта женщина. На прошлой неделе. Дочь умерла.
Семен Алексеевич снова снимает очки, морщится, жмурится и протирает веки. Он похож на умывающегося кота.
– Думаешь, сойдет за смягчающие? Мать одна, как бы это лучше обыграть? Надо подумать.
– Они приходили вдвоем. Моя жена, и Наталья была с ней – вот где я ее видел. Не помню, почему она пришла не одна, долго смотрела на меня, говорила о том, что я должен попросить у них прощения.
– Они, что ли, в браке?
– Кто?
– Ну жена с этой бабой?
Геннадий недоверчиво заглядывает в глаза Семену Алексеевичу:
– Нет. Знакомая. Скорее всего.
– Тогда у кого «у них»?
– У них с дочерью.
– Ясно, и что?
