относился с ненавистью, оттого и говорил всегда «поварешка».
Первую порцию он вылил на кафель – и очухался. Что я делаю? Убегающее время закручивало и закручивало пружину – сверх ресурса. Не лопнула бы… Спокойно, сказал он себе, не пыли. Кровь – в ведро. Ведро – в канализацию…
Для скорости он сделал надрез на шее. Вылилось из Кощея около шести литров. Взяв наполнившуюся емкость, Шурик поспешил в туалет, постоял над унитазом… Нет, не смог, рука не поднялась.
Душа Закатова не заслужила настолько отвратительного конца.
Но куда в таком случае?
Он вышел через бокс в больничный двор. В центре был разбит крохотный скверик: посыпанная гравием площадка с садовыми скамейками и с кустами по периметру. Шелест кустов походил на шепот. Из окон, если кто и смотрел, ничего бы странного не увидел: ну пакостит санитар, какие-то помои выплескивает, дело житейское… Содержимое ведра он слил под одним из кустов. Черная жижа, пузырясь, ушла в черный грунт. Кто хоть раз сливал человеческую кровь на землю – никогда не забудет.
Шурик помнил этот момент всю жизнь.
Дальнейшее, как говорится, дело техники. Разрез на Кощее он зашил крупными нитками, скорее даже зашнуровал – как ботинки. Шов после экспертизы был сымитирован идеально. Быстро состряпал бирку, написав номер истории болезни (чтоб не выпадал из текущих номеров); написал фамилию – «Иванов». Привязал клеенчатый лоскут к ноге Кощея и перетащил наконец своего товарища в холодильник, устроив его подальше от входа. Сразу не найдут, а потом – придумаем.
Вымыл помещение.
Спортивную сумку Кощея он выбросил в помойный бак во дворе напротив больницы, предварительно изъяв вещи, принадлежавшие Татьяне. Туда же отправились прочие его шмотки.
Все!
…Едва он прилег на кушетку в бытовке, надеясь хоть чуток соснуть, в морг набежала куча народу. Прежде всего – заведующий танатологическим отделением и Эдик. Заведующего ночью вызвонили, сообщили о ЧП, и тот уже созвал всех подчиненных с утра пораньше. Склонившись над лежащим Шуриком, он вбивал и вбивал в него какие-то вопросы, желая понять ситуацию, разве что за грудки не брал, чтобы вытрясти из сосунка информацию. Шурик смотрел рыбьими глазами и молчал, не понимая ни одного слова. Как будто русский язык забыл. Зато патологоанатом с больничной завхозихой именно что взяли его за грудки, требуя объяснить, кто учинил разгром в секционной, и кто за это будет отвечать. Эдик злобно допытывался, куда подевался Закатов, которому он одолжил дико дефицитную итальянскую косметику, позарез нужную вот прямо сейчас… Сумасшедший дом.
А потом из реанимации прибежала сестричка, сказала, что Татьяна Плаксина вышла из комы и что товарища Непокатигроба сию же секунду требуют туда, наверх.
26
– Привет.
– Привет…
Она сидела на кровати, посвежевшая, розовая, невероятно хорошенькая. Уже в халатике. Такая живая. Шурик, смешно сказать, даже оробел, хотя никогда раньше не испытывал трудностей – ни с провинциалками, ни с питерскими фифами. Эта, конечно, не была ни той ни другой, просто она… а кто его знает, что тут просто, что сложно. В общем, невозможно представить, что он куражился над этим телом всего несколько часов назад… От стыда хотелось сбежать.
И одновременно он сходил с ума от желания.
– Бабуля про тебя рассказала, – поведала она. – Бабуля за тебя горой.
Улыбнулась…
Татьяна Шурика не узнавала, да и не могла узнать, наверное. Ну и хорошо, думал он, можно начать сначала, а не разгребать все это дерьмо. Он был стопроцентно, концентрированно влюблен. Измененное состояние психики рождало непривычно умные мысли, вроде той, что шарм куда круче сексуальности, и что сравнивать их – как поставить рядом коньяк «Ахтамар» и водку «Русскую»… ну пусть «Пшеничную». Тогда как чистота – это таинство. А хороший вкус – магия. И Татьяна, вероятно, от рождения получилась такая особенная, отчего Шурику хотелось ее сильнее и сильнее.
«Меня заколдовали…» – мелькнула паническая мысль и растворилась в ясном утреннем небе за окном.
В палате их было трое, остальных баба Мила выгнала. Когда Шурик вернул сумочку и студенческий билет, она сказала:
– Не казни себя, греха на тебе нет. Поступил как должно. А Иван Прокофьевич посодействует, если что выплывет.
– Почему, я себя не казню…
– Это пока. Годик тут покрутишься, совесть и начнет клевать. Совесть-то у тебя, мальчик мой, есть.
– С чего мне тут год крутиться? – изумился Шурик.
– Будешь-будешь, деваться некуда.
Татьяна с любопытством его разглядывала, он ощущал это непрерывно. Сам на нее смотреть боялся, не говоря уж – дотронуться. Она первой взяла его за руку и попросила:
– Расскажи о себе. Что-нибудь, что сам хочешь.
– Я плохой человек, – сказал он вдруг. – Все так странно, но… гадом буду, не хочу врать.
