и костяные четки в руках. Кого теперь удивишь лысой головой и оранжевой рясой? Но никто, похоже, и не собирался удивлять. Оранжевые напряженно склоняли головы, прислушивались к разговору.
– Ага, братья и сестры кришнаиты? – попытался как-то определить их Антон.
Возможно, в этой толпе действительно кроме братьев были еще и сестры, но все половые признаки тщательно скрывались.
– Кришнаиты – друзья Бхагават Гиты, танцуют и поют, праведно живут. Ты что ли кришнаитом стал, Афоня?
– Нет.
– Ну, а живешь как? В смысле – вообще.
– Да, – ответил Афанасий. Это означало, что “живу” и сам по себе этот факт довольно удивителен, к чему тут еще прилагательные вроде “сносно” или “как всегда”.
– Это кто с тобой? – Антон указал на свиту Афони.
– Так, ходят…
Те, видимо, решили, что Афоня таким образом представил их своему знакомому и разом поклонились в пояс. От неожиданности и чтобы сгладить впечатление от этого синхронного поклона, Антон приветственно приподнял бутылку:
– Может со мной, братва?
Никто не ответил.
– Молчаливые они у тебя.
– Да, – сказал Афанасий.
Пятеро молчаливых были апостолами Афони, такой статус они сами себе определили.
Когда Афанасия называли буддой, он не сердился, отмахивался равнодушно: “Что об этом много говорить, братья. Живу я – человек говенная рожа – и умру как-нибудь по-дурацки”. Старенький православный монах отец Никон, обитающий в келье Свято-Донского монастыря, разговевшись однажды с Афоней кагором, пробурчал: “Ты, Афоня, пониманием богат, а тяжко, должно быть, нести этот крест…” Ветер гнал по Невскому проспекту желтые листья и обрывки газет, прибивая летучий мусор к основаниям ребристых колонн Казанского собора. Оранжевые фанатично ловили каждое слово из беседы Афони и Антона, немного смущенно поглядывая на бутылку виски, которую Антон бережно прижимал к организму. Обычно Афоня разговорами их не баловал. Собственно, по его примеру и они не питали никакого доверия к словам. А тут вдруг учитель разговорился…
– Что ж, это хорошо, что друзья твои молчат. А вот смотри, музыка у меня, – Антон достал из-за пазухи маленький радиоприемник “Селга-405”. Афанасий согласно кивнул, мол, вижу – музыка.
– И работает, – в доказательство Антон покрутил ручки, и в приемнике что-то зашипело.
– Да, – сказал Афанасий. Они сидели под колоннами и смотрели вверх, а приемник трещал, шипел, клокотал – принимал сигналы космического эфира и голос сверхновой звезды, которая вспыхнула черт знает когда в созвездии Геркулеса что ли, и только теперь свет этой вспышки и эфирная буря дошли до провинциальной Земли. “И спасибо, что так далеко. Еще одна счастливая случайность. Невероятно много благоприятных комбинаций…” Думая эти большие мысли, Афанасий заметил, что Антон прячет босые грязные ноги, как делал это на вечерних проверках в интернате, чтобы не заметила нянечка, пожилая дева, злая, как сатана, с вечным художественно припудренным синяком под глазом.
Няню звали почему-то Бельманда, из-за пристрастия к французским фильмам, наверное. Если на вечерней проверке она замечала непорядок, грязные ноги или книгу под подушкой, наказание следовало незамедлительно. Бельманда взашей выталкивала провинившегося из палаты, и всю ночь сидел Афоня на ступеньках интерната, щелкая зубами от холода.
Афоня и Антон иногда намеренно инициировали ее гнев, бардаком в тумбочках, например. Пережив истошные крики и подзатыльники старой нянечки, они оказывались в тесном дворике интерната, где деревья сажали, наверное, еще современники Петра.
Огромные, в полнеба кроны застилали звездное скопление Персея и рассеянное скопление “Семь сестер”, но это было ничего, потому что в переплетении веток попадались на диво гостеприимные гнездышки, точно созданные для двух мальчишек.
Отсюда открывался вид на питерские окраины, на все эти новостройки, торчащие, как пики, черные трубы и краны. Дух захватывало от ощущения бесконечного пространства и фантастической перспективы впереди. Вот когда совершенно ясно было, что где-то есть настоящая земля и реальный мир, а то, что происходит сейчас, – какая-то аномалия пространства и времени, петля, в которую они попали ненароком, да вот застряли надолго. Но петля эта обязательно распутается, поздно ли, рано – неважно, но распутается непременно.
Исчезнет серое здание интерната, канет в неизвестность Бельманда, разве что сад останется. Время распрямится, и все пойдет правильно. Снова будет Ленск-42, и все успеют спрятаться в бункере.
Удивительное дело человек – весьма далекое от логики. Стоило вспомнить о старой нянечке, которой уже и в живых-то, наверное, нет, и острое ощущение, то самое, что когда-то они умели вызывать в себе, сидя в лабиринтах ветвей, снова нахлынуло на Афанасия. Бесконечное пространство и фантастическая перспектива впереди!
Он сказал Антону:
– Подарок мой тебе.
И “Селга” вдруг запела чистейшим серебристым голосом – лучшим голосом Мариинки – на итальянском языке, которого ни один из них не знал, но и так понятно было, о чем идет речь.
Афанасий подумал: “Отец Никон да вот еще Антошка – кто еще есть у меня?” Он не попрощался с Антоном, а тот, кажется, и не заметил этого. Кто-то из апостолов спросил Афанасия:
– Посвященный?
– В некотором роде.
Долгое время можно было наблюдать, как к вечно пьяному человеку, сидевшему под колоннами Казанского собора и прислушивающемуся к приемнику, в котором давным-давно сели батарейки, подходят какие-то люди и с поклоном оставляют рядом с ним еду.
Потом этот человек куда-то исчез.
Афанасий очнулся и увидел маленького мальчика в зеркале, которое стояло в зале Алдановых. Он поразился на мгновение нелепому виду мальчишки: худющий, растрепанный, слишком короткие штаны, старенький ранец у ног… И тут же признал в этом отражении себя.
Антон и Полина щебетали о чем-то с Эсфирью, князь Ордынцев изнывал от неразделенной любви. В Ленске-42 события развивались своим чередом. “Полный и необратимый апокалипсис!” – это были первые слова, которые произнес Афанасий после долгого молчания. Он сказал это отнюдь не по поводу своего будущего, он просто согласился с философами относительно общего состояния дел на планете Земля.
Эсфирь хотела возмутиться, она не любила ненормативной лексики, но передумала, все-таки самое главное, что этот странный мальчик заговорил.
Ордынцев, питавший к Эсфирь нежные чувства, тоже оказался восприимчивым к тонким энергиям. В момент вспышки на полигоне князь увидел с невообразимой скоростью несущийся к ним электронный смерч. Он предстал перед Ордынцевым сплошной красной стеной от земли и до самого неба. В момент, когда клубящаяся стена накрыла Ленск-42, Ордынцева резко подбросило вверх, и он за десятилетия своего бесплотного существования впервые почувствовал боль, ударившись головой о потолочную балку.
Быть может, это была только фантомная боль, но она помогла ему прозреть – Алданов не чернь и не смерд. Ранг Алданова несопоставим даже с его княжеским титулом. “Он, наверное, один из всемогущих богов микромира, иначе как же… И я к его жене?! Господи, спаси и помоги!” Испуганный князь забился в угол под самый потолок, потускнел, сжался и едва совсем не развоплотился от расстройства. Но услышал мысленный голос Афанасия, которому наконец-то удалось разглядеть вожделеющее привидение: “Не падайте духом, князь! Эсфирь Алданова, конечно, не для вас. Материальности вам, пожалуй, не хватит для этой женщины. Советую переключиться на нашу Егоровну. Баба она добрая, легковерная, и хлопот с нею поменьше будет”. – “А не пошли бы вы, сударь”, – резонировал князь, нимало не удивившись
