Джейд стал неспешно подниматься. Ветер заполнял его, проникая в отверстия по всему телу, делая из него живой улей. Вместо пчел лезли из глазниц крупинки костяной трухи.
–
Я схватил топор, которым мы разделывали дрова, и одним ударом отсек Джейду голову. В ярких лучах солнца она шлепнулась на пол, как тяжелый плод. Крови на этот раз не было. Только мелкий сор сыпался из разверстой шеи. Ветер утих, как по волшебству.
Я изрубил его на куски (как выяснилось, в нем все же оставалось еще немного крови), сложил в мешок и выбросил в окно.
Меня трясло. В голове роились объяснения, я не мог остановиться ни на одном и сидел, обхватив плечи руками. Потом вскочил как ужаленный, захлопнул дверь и вернулся на то же место. Солнце вставало все выше, заливая комнату желтым светом. Было ужасающе тихо. Я смотрел в одну точку. Потом надоело, и я подошел к окну.
Камни у подножия замка были оголены, мешок лежал на них грязной тряпкой. От его содержимого не осталось и следа.
Я прислушался.
Где-то внизу засуетился ветер. Он обегал все закоулки, пустил в дело каждую щель. Голос за голосом включались в его симфонию, и вот уже весь замок гудел, как адский орган, привечая существо, которое в облаке снежных вихрей поднималось по замковым ступеням. Оно безошибочно определяло дорогу, ибо кто может знать дом лучше его хозяина?
Я взял топор и приготовился ждать.
Бросив последний взгляд за стены, я отхожу от окна. Вой нарастает.
Он возвращается снова и снова, и с каждым разом мои удары слабеют. Может быть, я умираю.
Но конца забаве не будет, ведь мы – я и ветер – стоим на дальних рубежах.
Жар
– Мама?!..
Она сидит на кухонном полу. Затылок обращен к вьюге и мраку, плечи уперлись в подоконник, ноги поджаты. Окно распахнуто настежь. Ветер, поскуливая, задувает в комнату рои колючих снежинок. Но отопление работает исправно, и почти все они тают – кроме тех, что проникают ей за ворот свитера или запутываются в волосах. Ее сын мучительно умирает, и она должна страдать, как он… больше него.
Она плохая мать.
Эта мысль закралась в ее душу неделю назад – в коридорчике на втором этаже, где стены отделаны деревом. Она стояла тогда у застекленной двери, той самой, за которой сейчас бредит ее мальчик… если только это не общий их бред. Сквозь узорчатый хаос, вытравленный в стекле за большие деньги, виднелся детский силуэт. Его движения были по-взрослому яростны, он метался хищной тенью, на что-то обрушивался и что-то кромсал.
Открыв дверь, она нашла его таким же, как всегда: милым, неуклюжим пятилетним малышом. Игрушки были раскиданы по полу. У покемонов с роботами вышло побоище, только и всего. Но страха она себе не простила. Она плохая…
– Мама!..
Муж сумел выстроить дом в лесу, вдали от города – зимнюю дачу, большую и удобную. Он провел в этот дом электричество, воду, газ и телефон. Он даже ухитрился выкроить неделю отпуска, чтобы отдохнуть с семьей – посидеть вместе за новогодним столом, сходить с сыном на лыжах раз или два. Не смог он одного: быть рядом, когда мальчик заболел. Когда телефон замолчал, оставив их наедине с пургой. Когда в библиотеке не нашлось ни одного медицинского справочника. Когда стало плевать на его авралы и на его деньги…
…Во всем доме погашен свет. Она примет свое наказание и в темноте. А ее сыну, погибающему в пылающей багряной бездне, уже не до этого мира.
Наверное, он все-таки поел снега. Она запретила, вот и поел. Ему и тогда было жарко. В субботу, играя перед домом в салки, они разгорячились. Достаточно было отвернуться, всего минуту глядеть куда-нибудь в сторону. И он отправил себе в рот горсточку студеного пороха.
На следующее утро порох воспламенился. Сначала мальчик сухо кашлял, словно в его тельце взрывались крошечные пистоны: кха! кха! кха! Потом он задышал тяжело и редко, стал бормотать что-то про боль в груди. Заалели щеки, лоб, уши… Вскоре он пылал весь.
Перепуганная, она уложила его в постель, поставила под мышку градусник. В медицине она не смыслила ничего – и лишь беспомощно наблюдала, как столбик ртути ползет вверх: тридцать девять, сорок, сорок один…
– Мама!
Она провела сутки у его кровати. Временами он затихал, и лицо в оранжевом свете лампы походило на кукольное. В этом крохотном манекене все же было что-то от ребенка, которому она дала жизнь. Гораздо больше мать страшило другое – то чуждое существо, что показывалось, когда открывались глаза с покрасневшими белками. Существо чуть ворочалось под одеялом, тупо глядело – и не воспринимало ничего вокруг себя. Глухим незнакомым голосом оно лепетало об огне, о жгучих углях, о людях с красными руками. Мать смачивала эти потрескавшиеся губы водой, и ей чудилось, будто капли падают на раскаленный противень и с легким шипением исчезают.
Час назад она решилась на безумие: укутать его потеплей, пешком донести до ближайшего поселка, а там… там ей помогут, должны помочь.
Она собирала одежду, когда почувствовала спиной его взгляд – и резко обернулась. Мальчик смотрел осмысленно – в первый раз за эти сутки. Она села у изголовья кровати. Его глаза поблескивали в полумраке, и это тоже было хорошим знаком.
