показалась страшнее всего. Еле унял разошедшееся дыхание, повернулся к Уране. Она поймала взгляд, дрогнула бескровными губами. Тоже, верно, о сыне подумала. Лицо серое, под глазами синь, краше хоронят…
А младшая женка, клеветница, поклепщица, оговорившая дорогих Тимиру людей? Стоит истукан истуканом, замерла посреди юрты с осколками горшка в руках. Что ее так захватило, чьей смерти ждет?
В голову кузнецу бросилась кровь, аж ослеп на мгновенье, и затрясло: у-у, баджа проклятая! Камень холодный, необъездный валун на дороге, лишний на жизни нарост! Рванув душный ворот рубахи, обратил к Олджуне багровое лицо:
– Дверь закрой!
И знал, что потом пожалеет, но не смог превозмочь натиска злобы, теснящей грудь. Прохрипел, хрустя зубами от ненависти:
– Это ты, сытыганская гадина, навлекла на мой дом свое родовое проклятье!
– С тобой залетела ворона, ты последний входил, – возразила Олджуна. Сообразив, что сказала напрасное, заслонила рукой перекошенное в страхе лицо.
От привычного, безысходного жеста ее горло кузнеца перехватило отвращение. Вовсе разъярился. Не помня себя, хватил постылую по голове кулаком и вышел, с силой швырнув дверь.
Притянутая страхом злоба сбежала, как из амбара пакостник-колонок. Оглядывалась, шипела и сверкала красными глазками, но удирала во все пятки… Жалко стало баджу. Пала без крика, чуркой глазастой, только руки взметнулись.
Кузнеца отчего-то взяла смутная досада на Урану, а уж на себя, лютого, и подавно. Как пошло чесать виною по сердцу – впору самому треснуться об стенку лбом!
Тимир сердито передернул плечами. Э-э, прав был отец: стоит поддаться женщинам, и они тебя подчинят, сам не заметишь, как окажешься под торбазком! Что баджу жалеть? Небось не впервой. Отлежится, встанет и всех переживет, этакая здоровая, молодая коровища!
Не скоро стукнутая пошевелилась. Тело на холодном полу занемело, иззябло. Голова гудела, как упавший медный котел, и уши заложило. Олджуна потерла трепещущие на висках жилки. Стало чуть легче. Увидела Урану. Та ползла к ней, держась за стенки, с чашкой в руке. И сразу вспомнилось: ворона, Тимир. Страх, обида и боль…
Что, будто раньше не было? Было и есть. От оскорблений муж нередко переходил к побоям, либо наоборот – вначале ударит, а после уже объяснит, чем заслужила. Но бросать в упрек проклятье рода – такой подлости дотоле не случалось… За что? В чем ее виноватил, гадиною назвал?!
Не властен человек над слезами. Слезы словно бы слабость кажут, а воле умеют противиться, захотят – и льются, не зная ни спросу, ни удержу. Покатились по замерзшим щекам, горячие, последнее тепло выжимая из насмерть продрогшего сердца. Дом выстудился, пока ворону гоняли в открытую дверь, а камелек некому подтопить. Поди уже прогорел…
Урана, наконец, добралась, опустилась рядом, тяжко дыша. Исхитрилась поднять голову баджи к себе на колени. Пригладила ее растрепанные волосы, поднесла чашку к залитым слезами губам:
– Настой бодрящий. Илинэ заваривала, добрые травки… Попей, дочка, и отойдет боль.
Нечаянно вырвалось – дочка. И впрямь ведь в дочери годилась младшая жена Тимира старшей.
От негаданной ласки, от нежданного слова, с детства не слыханного, горячие слезы пролились обратно в несчастное сердце Олджуны. Жаром его окатили и, круг совершив, брызнули снова. Обхватила Урану руками, и так, на полу – подняться ни та, ни другая пока не могла, – заревели обе в голос, точно отроковицы, сокрушенные отцовской немилостью.
– Бедная ты моя! – плакала Урана со всколыхнутой из самой глуби жалостью.
– Прости-и! – запоздало выла Олджуна, уткнувшись в Уранину впалую грудь. – Прости! Зачем я, дурная, вклинилась между тобой и Тимиром? Зачем счастье ваше украла и свою жизнь испортила?!
Кто бы сказал бадже пять весен назад, кто б ее надоумил: не бывает подневольного счастья, и принужденной любви не бывает! Только и нашлось горького блага за мужние годы, что выспела недозрелой душой, в муке и думах добрела до кой-каких истин и многое осмыслила в себе и людях.
Ох, люди!.. Большинство полны мелких бесов, которые мешают им самим и их же самих поделом наказывают. О бесах-то внутренних Олджуна и раньше знала, а что есть в иных людях огонек негаснущий, от которого другим хорошо, о том не ведала. Вот и в Уране горит такой огонек, ко всем будто на ладони протянутый, и всех он прощает и понимает. А ведь у самой душа не понять на чем держится…
Вспомнив мерзкую ворону, Олджуна похолодела. Пощади, смертница, не забирай Урану, лучше Тимира! И тут же осеклась в себе, тяжко ахнула в мыслях: нет, не его, меня, меня возьми, я здесь лишняя!
Олджуна едва выносила мужа, но, зная грех за собой, с некоторых пор жалела Урану, чахнущую без его тепла. Как бы ни
