– С кем? С Ураной?!
– С чего бы я стала драться с тетушкой? – поморщилась Илинэ, вытирая ладонью лицо. – Она мне платье сшила. Белое… А я его на землю уронила, когда мы с Дьоллохом и Атыном немножко подрались с мальчишками, что живут у другой излучины.
Не сумев подавить судорожного вздоха – последыша плача, девочка подала свернутое в ком платье. Лахса встряхнула, сокрушенно цокнула языком:
– Да-а, красивое какое… было. А кровь откуда на нем?
– У Атына нос разбился.
– Сильно?
– Не очень. Ну, может, маленько сильно…
Дочь прижалась к Лахсе, горячо задышала в грудь, и женщина постаралась влить в голос как можно больше бодрости:
– Ничего страшного. Почистим, подбелим платье, Урана и не заметит.
– Матушка, что значит «тонготский подкидыш»? – глухо проговорила Илинэ.
Лахса затаила дыхание, съежилась пышным телом, как гора, пожелавшая превратиться в мышь…
– Так назвал меня Кинтей из чужого летника. Матушка, спросить хочу… Вы с отцом воспитали Атына. Он – сын кузнеца. Об этом все знают. Скажи, а я? Кто – я, чья? Мне ты родная?
Вот и настало время вопроса, с боязливым трепетом ожидаемого с давних пор. Людскую память не смоешь дождями времен, злую молву плотиной не преградишь…
– Нет, – скорбно и честно ответила Лахса. – Нет, Илинэ, не я – та, что носила тебя в чреве. – Встретив беглый горестный взгляд, заторопилась: – Но разве это важно? Ведь главное, что ты любима, как кровное, родимое дитятко. Значит, я – родная тебе.
Лицо девочки на миг прояснело и тут же вновь омрачилось:
– А кто она – моя настоящая матушка?
– Женщина из неизвестного тонготского кочевья, – обреченно вздохнула Лахса. – Видимо, умерла от тяжелых родов… Тогда как раз случилась сильная буря. Может, ты слышала – год твоего рождения называют Осенью Бури. Крупный град побил зверей и птиц в лесу, деревья валились, горы и небо тряслись. Кочевники бежали от страшных вихрей, а тут еще это несчастье – умерла бедняжка… Погребли ее, верно, где-нибудь в ущелье, – камнями завалили, песком засыпали. Не до ладных похорон в лютую пору. А тебя, новорожденную, подкинули к жрецам…
– Вот почему подкидыш, – поняла Илинэ. – Стало быть, моя матуш… та женщина умерла из-за меня?
В застарелые опасения Лахсы ринулся новый страх: девочка еще и в чьей-то смерти винить себя начала!
– Что ты, что ты, никто в этом не виноват! Так распорядился бог-случай Дилга.
– А отец? Куда делся мой настоящий отец?
– Откуда мне знать?! – вскричала Лахса в тоске, рискуя разбудить храпящего на весь дом Манихая.
Заскрипела дверь, впуская вошедшего бочком Дьоллоха. Лахса с облегчением отступила от Илинэ, заторопилась к нему и снова остановилась: лицо сына было чисто умыто, а под скулой багровел кровоподтек.
Распрямив перед матерью плечи, Дьоллох невольно скривился от боли. Лахса пересилила себя, не стала унижать взрослого парня оханьем и причитаниями. Остановилась подле, сложив на груди руки. Уверенная, что второй драчун моется во дворе, спросила, чтобы заполнить затянувшееся молчание:
– Атын где?
– Не знаю.
Лахсе показалось, будто не только она сама, а вся юрта начинена сердечными терзаниями и смятением, и тревожно выжидает чего-то.
– Разве вы были не вместе?
– Да. – Дьоллох покосился на сестренку. – Но потом он ушел.
– Уже поздно, скоро ночь!
– Мы искали…
– Придет, никуда не денется, – подал голос проснувшийся Манихай. Закряхтел, поднимаясь: – И раньше такое бывало.
…Верно, Атын пропадал и раньше. Три весны назад в Месяце белых ночей также не пришел домой. После долгих поисков, почти на рассвете, нашли спящим под сосной на горной опушке. Измученная Лахса тогда едва не задушила мальчишку в объятиях, одновременно вымещая пережитый ужас крепким тумаком:
– Ты почему ничего не сказал и ушел?! Напугал всех!
