мать его, которой он так гордится, была известна когда-то на всю округу, а женская честь ее валялась, как грязная тряпка, у людей под ногами.
Сникнет Доме и никогда уже не сможет поднять головы. Так и останется на всю жизнь опозоренным. Из-за нее, из-за матери своей… Над ним будет издеваться всякий, кому не лень, и жизнь его превратится в бесконечное унижение; в каждом взгляде ему будет чудиться насмешка или намек, он разучится смотреть людям в глаза, станет бояться собственной тени. За что же ему такое наказание? Разве мало он вытерпел в детстве? Почему и теперь, когда он встал на ноги и ему только бы жить и жить, он снова должен страдать из-за своей матери? Все горести, что выпали на его детскую долю, он испытал при ней, и только потом, когда им пришлось разлучиться, жизнь улыбнулась и приткнула его к добрым людям. И снова нахмурилась, когда рядом появилась она, непутевая мать. Наверное, Бог сотворил ее, чтобы она стала проклятьем для собственного сына.
“Что тебе нужно, несчастная? – ругала она себя. – Зачем ты вообще появилась на свет? Неужели для того только, чтобы родить ребенка и обрушить на его голову все горести мира? Своего сына, свое маленькое солнышко, ты увела подальше от дома и бросила, как щенка. Слышала ли ты когда-нибудь, чтобы хоть одна мать поступила так со своим ребенком? Только ты смогла, одна-единственная, провалиться бы тебе сквозь землю! Бросила его, обрекла на сиротскую долю… Ребенок ничего не знает о смерти, не боится ее, даже представить не может, что такое бывает. Он боится лишь одного – потерять своих родителей, остаться без отца и матери. Этот страх, этот ужас ты заставила его испытать… Но на земле не все такие, как ты, Матрона, чтоб тебе места на ней не нашлось! Когда ты собственной рукой бросила сына в пропасть, он не в ад попал, как ты думала, а в рай: его подобрали добрые люди. Выбирала для него беду пострашней, да не получилось у тебя, не вышло. Руки не дотянулись, никак уже не могла навредить ему. Знала, чувствовала, что он остался в живых, и хоть не могла достать, а все ж старалась, как могла, готовила ему будущие напасти. Думала об этом день и ночь. Для того и встала ты, Матрона, на греховный путь. Знала, он живой, тянулась к нему, верила, что отыщешь его и отведешь душу – в такую беду ввергнешь, что не оправиться ему до конца жизни.
И вот оно пришло, твое время, Матрона. Добрые люди воспитали, вырастили его, он повзрослел, обзавелся семьей, живет себе и не знает, что ты уже рядом – только и ждешь, как бы отравить ему жизнь, опозорить перед женой, дочерьми, перед всем миром опозорить. Сделать так, чтобы любой мог насмехаться над ним, показывать на него пальцем. И все из-за тебя, Матрона, твоими стараниями… Получается, он – твой сын, а ты его проклятье – родилась ему во вред и ничего, кроме несчастья, принести ему не можешь. И если, не дай Бог, тебе удастся прожить еще немного, кто знает, какой бедой это обернется для него”.
“О, Бог богов, пусть смерть возьмет меня сейчас, на этом месте, если я и вправду родилась во зло своему сыну! Как же может земля носить мать, отравляющую жизнь собственному ребенку?!”
“Как она вообще тебя носит?! – проклинала себя Матрона. – Ты опорочила свое имя – тебе не место среди живых! Ты опорочила себя – теперь собралась опозорить сына. Нет, Матрона, тебе нечего делать в этом мире. Сама опозорилась, сама и должна искупить свой позор. Сынок мой, съесть бы мне хвори твоей души, даже тень моего позора не должна упасть на тебя. Когда земля поглотит твою несчастную мать, позор уйдет вместе с ней, и ты останешься чистым, сможешь гордо смотреть людям в глаза. И подозрения твоей жены я унесу с собой – сам вид могилы заставит ее замолчать… Снова покину тебя, сынок мой. Но не вернусь уже. Из царства мертвых не возвращаются… В черную землю уйдет твоя несчастная мать. Хотя бы так, но защитит тебя, спасет от позора”.
Она успокоилась вдруг. Ей полегчало на сердце. Удивилась себе: такая простая мысль, а до сих пор не приходила ей в голову. Так легко все решается, ни забот тебе, ни хлопот. Смерть не страшила ее, наоборот, казалась благом, и она радовалась, что смогла додуматься, найти выход из положения. Радовалась так, будто открыла для своего сына путь к счастью, навсегда избавила от невзгод.
Около полудня она заметила Венеру, идущую по воду, и поспешила навстречу, чтобы поговорить с ней, предупредить. Венера заулыбалась обрадовано, обняла ее так горячо, будто сто лет не видела. Они поговорили немного – о том, о сем, – и Матрона перешла к делу.
– Венера, – сказала она, – я хочу попросить тебя…
– О чем? – Венера сразу посерьезнела.
– Я знаю… Тебя расспрашивают о моем житье-бытье. Мои домашние, одним словом… – Матрона говорила через силу, ей было неприятно вести об этом речь.
– Разве меня надо предупреждать? – обиделась вдруг Венера. – Разве я могу сказать о тебе что-то плохое? Если мы и говорим о тебе, то только хорошее. От чистого сердца, между прочим.
– Знаю, знаю, – поспешила успокоить ее Матрона. – Знаю, что вы говорите только хорошее. И ты, и Солтан. Потому и прошу тебя, что знаю об этом… Но если тебя будут спрашивать еще о чем-то, сама понимаешь, не рассказывай ничего лишнего. Ты же знаешь, как я жила… Не хочу, чтобы и до моих домашних дошли эти слухи, – ей не хотелось унижаться, но приходилось – другого выхода не было.
– Разве меня надо предупреждать? – продолжала обижаться Венера.
– Нет, нет, чтоб я пала жертвой вместо тебя. Они моим сыном интересуются, а ты знаешь, как мне трудно говорить об этом. Сразу сельские сплетни вспоминаются, чего только не болтали обо мне и моем мальчике… Если и тебя начнут расспрашивать, скажи, что ты еще не родилась тогда и ничего не знаешь. А то, что слышала потом от взрослых, давно уже забыла. Не говори и о том, что я потеряла сына изза Егната. Вообще не упоминай это имя, не было в нашем селе никакого Егната. Им не надо знать лишнего. Если от тебя не услышат, то и меня перестанут донимать вопросами… Так мне будет спокойнее. Умоляю, сделай это для меня…
21
Прошло несколько недель. Дни тянулись, как годы. Это время показалось ей самым долгим в ее жизни. Не только часы и минуты, но даже мгновения растягивались до бесконечности. Особенно в те дни, когда Доме и девочки оставались в городе, и она лишена была возможности их видеть. Но так же мучительно долго тянулось время, когда они приезжали, – потому что она не могла открыто радоваться им. С внучками было проще: она находила возможность как бы невзначай приласкать их, но сердце-то в первую очередь тянулось к сыну. О, как ей хотелось обнять его, прижать к груди, ощутить его тепло. Она понимала, что, потеряв ребенком, не доласкала его, и упущенного наверстать нельзя, но и терпеть, бороться с собой уже не могла, и чувствовала порой – еще чуть-чуть, и она сорвется, прильнет к нему и обо всем расскажет.
Расскажет, приласкает, и все вернется, будто и не было долгой разлуки, будто ее мальчик набегался где-то, наигрался и, устав, прибежал домой, к матери.
Обнимет его, и сын ее будет навсегда опозорен…
Эти мысли не давали ей покоя, и она жила в неясном пространстве между радостью и горем.
К тому же ее преследовал неотступный, как око Божье, внимательный взгляд жены Доме. Она уже не скрывала своих догадок и вела себя, как сообщница, которую пытаются обмануть, она не спускала глаз с Матроны, задавала неожиданные вопросы, и Матрона устала, стала шарахаться от одного ее вида. Она боялась ее, как преступник свидетеля, и когда наступали выходные, молила Бога, чтобы Доме привез только девочек, а жену оставил в городе. Но они, словно нанизанные на одну нитку, всегда приезжали вместе.
И тогда к ней возвращалась мысль о смерти. Эта мысль, как бальзам, успокаивала ее, умиротворяла, ласкала душу; смерть представлялась ей диким существом, похожим на ребенка, выросшего среди волков в лесной чащобе; смерть была, как одичавший ребенок, которого надо приласкать, приручить, чтобы он стал послушным и снова привык к людям. Мысль о смерти освобождала ее от сомнений и страхов, но сама смерть была далеко, и Матроне не хотелось торопиться: она еще не нагляделась на сына, разлука с которым длилась так долго, не нагляделась и не готова была расстаться – материнское сердце упрямилось, не давая своего согласия. И тогда она начинала думать о другом. Можно ведь спрятаться, в конце концов, исчезнуть. Но где оно, такое убежище, откуда она не сбежит, не выпрыгнет в окно, почуяв вблизи своего сына? Она думала о спасении, но чувствовала другое – нужно поторопиться, поскорей встретиться со своей
