Мокша окунает голову в кадку. Держит ее там, пока не перехватывает дух. Вытирает лицо рубахой, покачиваясь, идет в дом и забирается под тулуп. Он ни о чем не думает, ничего не хочет. У него нет сил даже бояться. Он закрывает глаза и засыпает.
Проходит несколько дней. Мокша точно в полусне. Внутри у него гарь лесная: там, где пели недавно птицы, торчат черными оглоблями деревья и голые ветки кустов смыкаются, как задранные лапы мертвых пауков. Только через неделю Мокша опять идет к Стреле. Смотрит на нее издали, затем осторожно подходит.
Стрела вскидывает голову, толкает его носом в плечо. Она соскучилась. Птенчик тоже подбегает, начинает шарить по карманам. Проверяет, что он принес. А у Мокши ничего с собой нет. Птенчик не верит. Хлещет куцым хвостиком, толкает Мокшу боком, и тот внезапно оказывается зажатым между Стрелой и Птенчиком. Мокша обхватывает их руками, а потом, уткнувшись в шею Стрелы, начинает судорожно рыдать. Рыдает он долго. Слезы его дождем падают на гарь души, и где-то под гарью начинает пробиваться живая трава.
К горшку, спрятанному в лопухах, Мокша не приближается. Обходит это место далеко стороной. А однажды вечером, набравшись решимости, берет большой камень и идет. Последние несколько шагов почти подкрадывается. Заносит камень над головой, зажмуривается и с силой бросает. Земля вздрагивает от удара. Радуясь, что все кончено, Мокша открывает глаза. Камень лежит на черепках. Теперь надо бы повернуться и уйти, но Мокша зачем-то начинает ногой переворачивать камень. Это ошибка. Внезапно его босую ногу обвивает отросток. Касается сосредоточия жилок на боковой стороне пятки. От неожиданности Мокша деревенеет. Стоит столбом, не пытаясь убежать, и только покачивается с носка на пятку, пальцами ноги ощущая влагу земли.
Эль уцелел. Толстое днище горшка, встав боком, защитило его. Щупальце эля не так уж и сильно. Его легко можно сбросить, но Мокша отчего-то медлит. Только что он ненавидел личинку, желал убить ее, а теперь…
Мокша опять испытывает удовольствие, но удовольствие новое, уже не такое выжигающее. Если прежнее можно было сравнить с сильными объятиями, то это новое – как если бы кто-то легонько подул ему сзади на шею. Эль, голодная, сосущая личинка, что-то для себя уже понял. Если выпить из жертвы все силы сразу, простым переключением заместив боль на удовольствие, как он сделал это в прошлый раз, жертва вскоре умрет и он погибнет тоже, потому что другой жертвы нет. Если же пить понемногу, то энергия будет успевать восстанавливаться и тогда суммарно получишь больше. Значит, надо просто научиться ждать.
Мокша все стоит. Глядит на стену пегасни, на выступившие на ней капли свежей смолы, на торчащую паклю, смахивающую на бороду лешего. Он и одинокое существо из мертвого мира, маленькой ручкой обвившее его ногу, теперь единое целое. Ему кажется, что он считывает чужие мысли. Видит образы. Не слова, нет, а крошечную искру идеи, в которой, едва она вспыхнет, уже наперед все заключено. Нет, то прежнее, выжигающее удовольствие больше не повторится! Если он и дальше будет так жадно его потреблять, то вскоре станет как те пропойцы, что, одетые в тряпье, трясутся и просят грошик.
Мокша ощущает, что это существо – такое жалкое сейчас, такое слабое, но уже немного приспособившееся, научит его всему. Подрастая, будет капля за каплей вливать в него знания и силы задохнувшегося мира. Мира грозного, великого, чудеса которого и представить себе невозможно!
«Тебе больше не страшна смерть! Смерть – болезнь, я излечу тебя и от нее! – все так же бессловесно, но понятно объясняет ему эль. – Будешь сильнее Гулка! Выносливее Сергиуса Немова! Хитрее Фаддея Ногаты! Если захочешь, станешь и князем, но ты не захочешь этого, потому что умнее оставаться в тени и издали управлять князьями!»
«Отлично! – думает Мокша, убеждая себя и действительно убеждаясь от повторенных многократно слов. – Митяй пошел той дорогой – я пойду другой! Почему я всегда должен ходить за Митяем? Может, я прав, а не он? Он же за мной не тащится, почему я за ним должен?»
Да, возможно, многое придется в себе изменить. От многого отказаться. Перешагнуть через множество вещей, которые прежде представлялись важными и незыблемыми. Ну что ж… Мокша на это готов. Он вспоминает тех шмыгающих носами недорослей, которых каждую субботу дерут на посольском дворе розгами, чтобы им грамота лучше давалась. А пройдет лет десять – и парнишке тому почет и уважение. Толмачом сделают, дьяком приказным, а то и договор торговый составит. И сам будет сыт-обут, и дети его сыты и обуты. «Жизнь – это рождение привычек, и ничего больше, – говорит Митяй. – Хорошая привычка кормит тебя. Дурную привычку кормишь ты».
Опять Митяй? Сообразив, что, опровергая Митяя, он Митяя же и цитирует, Мокша с досадой дергает ногой. Его контакт с личинкой разрывается, но Мокшу это не огорчает. Он чувствует, что вскоре невидимые корни соединят его и эля навеки. Протянутся к нему и за сотню, и за тысячу верст, хоть от самого Царьграда. Мокша берет эля в руки, заворачивает его в лопух и
