прицелишься, – объясняет Митяй.
– А что дурного, если и плеснешь?
– Нельзя. Те семь фигурок надо из другого самородка отлить. И всех только по одной! Да там на больше и не хватит!
– Из другого самородка? – удивляется Мокша. – Из какого другого?
Лучше бы он об этом не спрашивал. Митяй делает к нему шаг, протягивает руку, и Мокшу внезапно отбрасывает, точно пег лягнул его копытом в грудь. Мокша лежит на земле – мокрый, жалкий – и дышит, как выброшенная на берег рыба. Хорошо, что Митяй остановился, потому что, сделай он еще пару шагов, мозг Мокши вскипел бы, а глаза сварились бы вкрутую.
В руках у Митяя самородок. В сравнении с первым он совсем небольшой. И тоже тускловатый, с примесями. Касаясь ладони Митяя, самородок временами вспыхивает, да так, что Мокша слепнет. Мокша трет глаза, запоздало соображая, что прежде подойти ему мешал не большой самородок, а этот, которого он даже не заметил, потому что все время смотрел на другой.
Заметив, что стало с Мокшей, Митяй торопливо отступает.
– Вот из этого! – объясняет он. – Тот я на козырьке второй гряды нашел, а этот – ЗА второй грядой. Из него я отолью семь фигурок. Череп последним буду отливать, а то, боюсь, не хватит. Промахнулся я слегка с размерами… И как отолью, уже не будет такого жара, как сейчас. Почти всякий взять сможет. Это я точно знаю, не волнуйся.
Мокша садится, отирая со лба пот. Ему до боли обидно. Митяй трогает самородок как ни в чем не бывало, держит его, а он, Мокша, распластался на земле, как раздавленная лягушка. Зависть разливается в крови и сосет его как червь. Это новое для Мокши чувство. Раньше он его не знал.
– Ты бы взял их в наш мир, – советует он Митяю, пытаясь раздавить этого червя, пока он не разрушил их дружбу. – Только представь, чего будет стоить два самородка здесь расплавить. Нужны кузнечные меха, уголь, клещи. А тут где это взять?
– Знаю, – вздыхает Митяй. – Тут мне одному на год возни. Придется Мещерю о помощи просить: он с детства при кузне. Отец, дед у него кузнецы. Он и сам кузнецом бы стал, если б не золотая пчела. Говорит: «Бросил я ее в раскаленный металл, а она знай себе ползет да от капелек отряхивается». Он как это увидел, сразу все бросил и за пчелой пошел. Так и оказался у нас.
– Так, может, протащим самородки через болото? – предлагает Мокша.
– Нет, – качает головой Митяй. – Ничего не выйдет. Я прикидывал. Большой самородок через болото не протащить: тяжелый. А с маленьким в наш мир вообще нельзя.
– Отчего?
– Он из-за второй гряды. Если окажется в болоте, стенки болота не выдержат. Болото лопнет, и вся эта жижа хлынет.
– Куда? Сюда?
– Сюда не сможет. Хлынет в наш мир. И уродцы тоже у нас окажутся. А они давно, очень давно этого хотят – с тех пор как их мир протух.
– Ты точно это знаешь? – спрашивает Мокша.
– Да, – отвечает Митяй. Лицо у него серьезное, почти торжественное. – Я ведь тоже собирался маленький самородок с собой провезти. И вдруг словно наяву все увидел. Болото лопнет как чирей и затопит Межмирье, а оттуда и к нам прорвется… И потом, когда однажды двушка полыхнет светом, открыв свои границы – а это обязательно случится, только не знаю когда! – уродцы отравят и этот новый, чудесный мир, который нам подарят! Потому что они умнее, злее и хитрее нас. И они знают, как слиться с нами так, чтобы уцелеть.
– То есть этот самородок, получается, очень нужен болоту? – уточняет Мокша, с недоверием разглядывая его издали.
– Да. – Митяй подбрасывает его на ладони. – Мертвый мир за него все даст. Все свои знания. Да только, знаешь, я как-то не рвусь их получать. Мне нужны эти деревья, этот холм, вон та вот скальная гряда… А знания… да что в них толку, если ты сидишь потом закупоренный в болоте?
Больше они о самородках не говорят. Митяй относит их подальше в траву, чтобы Мокша смог подойти, и продолжает высекать свои фигурки. Сидит и осторожно тюкает молоточком по зубилу, изредка слюнявя палец, чтобы убрать крупные
