— И это говорит благородный светлый? — возмущенно ахнула она, ткнув меня в бок. Правда, судя по тому, что вырываться и как-то иначе активно протестовать не спешила, а вместо этого сама обвила рукой мою талию, возмущение было показным. Я в ответ только рассмеялся и для удобства перевел руку чуть выше. Несколько секунд мы шли молча, а потом эльфийка задумчиво проговорила: — Ты очень сильно изменился с нашей первой встречи. В лучшую сторону.
— Да, ты тоже, — иронично заметил я.
— А я-то когда? И как ты мог это заметить? — растерянно уточнила она.
— У тебя улыбка стала живой и глаза горят. Но самое главное, конечно, от тебя совсем по-другому пахнет. — Не удержавшись, я даже брезгливо поморщился, после чего уткнулся носом в ее густые волосы, с наслаждением шумно вдыхая приятную, будоражащую смесь запахов ее кожи и все тех же трав, видимо, входивших в средство для мытья.
— Эстет, — фыркнула Тилль. — Посмотрела бы я, чем бы от тебя пахло после недели возни с ранеными и выполнения функций сиделки.
— Сиделки? — озадаченно переспросил я. — Насколько я мог видеть, у вас достаточно целителей…
— У нас — да, — она пожала плечами, — но примерно за неделю до вашего появления пришел эшелон с ранеными с линии фронта. Надеюсь, уж теперь-то — точно последний эшелон. Кроме того, ты не хуже меня знаешь, что не все можно вылечить магией и, главное, не все можно вылечить быстро. Особенно когда целители работают на износ и нужно экономить каждую каплю силы.
— Извини, я неправ, — признал тихо.
— Справедливости ради стоит сказать, что и я не во всем права, — вздохнула Тилль. — По-хорошему, вполне можно было и не запускать себя до такой степени и, как ты мудро тогда заметил, обойтись без папирос. Наверное, это некий протест. Достаточно глупый протест.
— Против чего? — растерянно уточнил я.
— Наверное, против смерти. — Целительница неопределенно пожала плечами и бросила на меня странный взгляд. Но развить тему мы не успели, потому что добрались до цели.
Поднялись по витой, когда-то очень красивой лестнице, на второй этаж, прошли по короткому темному коридору и оказались в достаточно просторной светлой комнате. Пригласив меня «чувствовать себя как дома», Тилль извинилась и куда-то выбежала, а я огляделся.
Хм. Наверное, это можно назвать коротко — «докатился», если комнату четыре на пять метров я уже называю просторной.
Но последняя мысль вызвала разве что иронию.
Просторной комната казалась исключительно ввиду скудости обстановки. Кровать в углу ненамного шире больничной койки, на окнах — старые занавески, пыльные и залатанные. Вплотную к одному из подоконников пристроился большой старый сундук, в простенке между окнами — широкий прямоугольный стол, накрытый неожиданно свежей и аккуратной вышитой скатертью, в углу — полупустой шкаф с книгами.
На стуле, стоящем у изголовья кровати, неожиданно обнаружился портрет, который я взял, чтобы рассмотреть поближе, и с удивлением обнаружил на нем широко известную кривоухую физиономию с бесшабашной ухмылкой. Я растерянно качнул головой и вознамерился поставить изображение обратно, но не успел — вошла хозяйка комнаты.
Увидев, чем я занят, она отчего-то смутилась и, быстро сгрузив на стол поднос, направилась ко мне с явным намерением портрет отобрать.
— Извини, я здесь давно уже не была, не подумала убрать.
Я не стал сопротивляться, спокойно вернул вещь, но задумчиво проговорил:
— Значит, не слухи.
— О чем ты? — настороженно уточнила Тилль, пряча портрет в сундук.
— Достоверных сведений о женщине в его окружении не было, но ходили слухи о некой особе, к которой он неравнодушен, — спокойно пояснил я. Целительница смешалась, отводя взгляд, а я осторожно привлек ее к себе.
— Эта серьга в ухе что-то значит? — уточнил тихо.
— Это намек на обручальные браслеты, — смущенно проговорила Тилль мне в грудь, не решаясь поднять голову. — Я и забыла о ней уже, настолько привыкла.
— Значит, тот протест против смерти…
— И протест, и папиросы, — со вздохом согласилась она. — Это его привычка. Мне казалось, так он становился чуть ближе.
