Плевать я хотел на философов. Я говорю вам, хозяин, – я, Понс, ваш слуга, калека-старик, который не отличит буквы от древка пики, – я говорю вам, что Бог жив и через краткий срок вы предстанете перед ним. – Он вдруг умолк, опомнившись, и добавил: – Священник, о котором вы говорили, ждет, когда вы встанете.
Я вспомнил, что действительно назначил священнику прийти сегодня.
– Что ж ты мне раньше не сказал? – спросил я сердито.
– А к чему? – пожал плечами Понс. – Он все равно ждет уже два часа.
– Почему ты меня не разбудил?
Он посмотрел на меня с упреком.
– Как же разбудишь вас, когда вы еле добрели до кровати и все время вопили почище любого петуха: «Пой куку, пой куку, куку, куку, куку, пой куку, пой куку, пой куку, пой куку!»
Он тянул этот бессмысленный припев раздирающим ухо хриплым фальцетом, насмешливо поглядывая на меня. Вполне возможно, что я пел эту песенку, ложась спать.
– У тебя хорошая память, – заметил я сухо, накидывая на плечи новый соболий плащ и тут же сбрасывая его на руки Понсу.
Понс угрюмо покачал головой.
– Тут память не нужна: вы ведь пропели это «куку» раз тысячу, не жалея голоса, так что к нашим дверям сбежались постояльцы со всей гостиницы и грозились убить вас, потому что вы никому не даете уснуть. А когда я вас все-таки уложил, разве вы тут же не подозвали меня к себе и не велели передать дьяволу, если он зайдет, что его светлость почивает? И разве вы не вернули меня еще раз и, сжав мне руку у локтя так, что сегодня она вся в синяках, разве вы не приказали мне: «Если любишь жизнь, сочное мясо и теплый очаг, ни под каким видом не смей будить меня утром! Можешь разбудить меня только ради одного».
– Ради чего? – спросил я, потому что никак не мог вспомнить, о чем я тогда думал.
– «Только ради сердца черного коршуна, по имени Маринелли, – сказали вы. – Только ради сердца Маринелли, еще теплого и положенного на золотой поднос. Поднос обязательно должен быть золотым», – сказали вы, а я должен разбудить вас, запев «Пой куку, пой куку, пой куку». И тут вы стали учить меня петь «Пой куку, пой куку, пой куку».
Но едва Понс назвал это имя, я сразу понял, что речь идет о том самом священнике Маринелли, который уже два часа скучает в моей приемной.
Когда же Маринелли вошел и, здороваясь, назвал меня полным титулом, я понял и все остальное. Я был граф Гильом де Сен- Мор (дело в том, что я знал тогда и вспоминал потом лишь то, что проходило через мое бодрствующее сознание).
Священник был итальянец, очень смуглый, невысокого роста и невероятно худой – не то от вечных постов, не то от вечного неутолимого, но не плотского голода. Руки у него были маленькие и слабые, как у женщины. Но зато его глаза! Хитрые, недоверчивые, всегда прищуренные, с тяжелыми веками, они были злобными, как у хорька, и в то же время томными, как у ящерицы, греющейся на солнце.
– Вы заставляете нас ждать, граф де Сен-Мор, – сказал он, как только Понс, повинуясь моему взгляду, вышел из комнаты. – Тот, кому я служу, начинает терять терпение.
– Потише, потише, поп, – перебил я его сердито. – Помни, что ты сейчас не в Риме.
– Мой святейший повелитель… – начал он.
– Возможно, твой святейший повелитель правит в Риме, – опять перебил я. – Но мы во Франции.
Маринелли смиренно наклонил голову, но в его глазах блеснула злоба.
– Мой святейший повелитель заботится и о делах Франции, – сказал он невозмутимо. – Эта дама не для вас. У моего повелителя другие планы. – Он провел языком по тонким губам. – Другие планы и относительно нее… и относительно вас.
Конечно, он имел в виду великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа, последнего герцога Аквитанского. Но хотя Филиппа была великой герцогиней и вдовой, она, кроме того, была женщиной – молодой, веселой, красивой и, по моему мнению, созданной для меня.
– Каковы же эти планы? – спросил я грубо.
– Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор. Так глубоки и обширны, что мне не подобает даже задумываться о них, а тем более обсуждать их с вами или с кем-нибудь еще.
– О, я знаю, что надвигаются большие события и что под землей зашевелились покрытые слизью черви.
– Меня предупреждали, что вы упрямы, но я должен был выполнить приказ.
Маринелли встал, собираясь уйти, и я тоже встал.
– Я говорил, что это бесполезно, – продолжал он. – Но вам была дарована последняя возможность изменить свое решение. Мой
