Как я уже сказал, моя шпага вошла в правый бок Паскини на высоте сердца, но не вышла через левый, ибо наткнулась на ребро (ведь убийство человека – это работа мясника). Толчок был так силен, что Паскини потерял равновесие и боком повалился на землю. Пока он падал, пока он еще не коснулся травы, я вырвал свою шпагу из раны.
Де Гонкур бросился к нему, но он жестом приказал ему заняться мной. Кашляя и сплевывая кровь, он с помощью де Виллардуэна приподнялся на локте, опустил голову на руку, а потом опять начал кашлять и сплевывать.
– Счастливого пути, Паскини, – смеясь, сказал я ему, потому что все еще был во власти багровой ярости. – Прошу вас, поторопитесь, потому что трава, на которой вы лежите, вдруг отсырела, и вы простудитесь насмерть, если не поторопитесь.
Я хотел немедленно заняться де Гонкуром, но тут вмешался Боэмонд, сказав, что мне следует отдохнуть.
– Нет, – ответил я, – я еще даже не согрелся как следует. – И повернулся к де Гонкуру. – Теперь вы у меня попляшете и попыхтите. Становитесь в позицию!
Де Гонкур не испытывал ни малейшего желания драться со мной. Нетрудно было заметить, что он только выполняет приказ. Манера фехтовать у него была старомодная, как у всех пожилых людей, однако он неплохо владел шпагой и дрался хладнокровно, решительно и твердо. Но он не был блестящим бойцом, и его угнетало предчувствие поражения. Я мог бы покончить с ним дюжину раз, но не делал этого. Ведь я уже говорил, что мной владел дьявол. Так оно и было. Я измучил моего противника. Я теснил его, заставил повернуться лицом к луне, так что ему трудно было меня разглядеть, – ведь я дрался в собственной тени. А пока я играл с ним, пока он пыхтел и задыхался, как я ему обещал, Паскини, опираясь головой на руку, смотрел на нас, выкашливая и выплевывая свою жизнь.
– Ну, де Гонкур, – объявил я наконец, – вы знаете, что вы в моих руках. Я могу заколоть вас десятком способов, так будьте готовы, потому что я выбираю вот этот.
И, говоря это, я просто перешел от кварты к терции, а когда он, растерявшись, начал широко парировать, я вернулся в кварту, подождал, пока он откроется, и пронзил его насквозь на высоте сердца. И, увидя конец нашей схватки, Паскини перестал цепляться за жизнь, упал лицом в траву, вздрогнул и затих.
– Ваш хозяин лишится за эту ночь четырех своих слуг, – сообщил я Виллардуэну, как только мы начали бой.
И что за бой! Этот провинциал был нелеп. В какой только деревенской школе он обучался фехтованию! Каждое его движение было неуклюжим и смешным. «С ним я покончу быстро и просто», – решил я, а он наступал на меня, словно обезумев, и его рыжие волосы стояли дыбом от ярости.
Увы, его неуклюжесть и погубила меня. Пока я играл с ним и смеялся над ним, называя его грубым деревенщиной, он от злости забыл даже те немногие приемы, которые знал. Взмахнув шпагой, словно это была сабля, он со свистом разрезал ею воздух и ударил меня по голове. Я остолбенел от изумления: что могло быть нелепее! Он совсем открылся, и я мог бы проткнуть его насквозь. Но я остолбенел от изумления, и в следующую секунду почувствовал укол стального острия: этот неуклюжий провинциал пронзил меня насквозь, рванувшись вперед, словно бык, так что рукоятка его шпаги ударила меня в бок и я отступил назад.
Падая, я увидел растерянные лица Ланфранка и Боэмонда и довольную ухмылку наступавшего на меня Виллардуэна. Я падал, но так и не коснулся травы. Замигал ослепительный свет, раздался оглушительный грохот, наступил мрак, забрезжило смутное сияние, меня охватила грызущая, рвущая на части боль, и я услышал чей-то голос:
– Я ничего не нащупываю.
Я узнал этот голос. Это был голос начальника тюрьмы Азертона, и я вспомнил, что я – Даррел Стэндинг, который вернулся через века в пыточную рубашку Сен-Квентина. Я знал, что пальцы, касавшиеся моей шеи, принадлежат доктору Джексону. И тут послышался голос доктора:
– Вы не умеете нащупывать пульс на шее. Вот тут, прижмите свои пальцы рядом с моими. Чувствуете? А, я так и думал. Сердце бьется слабо, но ровно, как хронометр.
– Прошли только сутки, – заметил капитан Джеми, – а он никогда прежде не бывал в таком состоянии.
– Притворяется и больше ничего, можете побиться об заклад, – вмешался Эл Хэтчинс, главный староста.
– Ну, не знаю, – продолжал капитан Джеми. – Если пульс так слаб, что только врач может его нащупать.
– Подумаешь! Я ведь тоже прошел обучение в рубашке, – насмешливо сказал Эл Хэтчинс. – И сколько раз вы меня расшнуровывали, капитан, думая, что я отдаю Богу душу. А я-то еле удерживался, чтобы не рассмеяться вам прямо в лицо.
– Ну, а вы что скажете, доктор? – спросил начальник тюрьмы.
– Я же говорю вам: сердце работает великолепно, – последовал ответ, – хотя, конечно, слабовато, но этого можно было ожидать. Хэтчинс совершенно прав. Он притворяется.
Большим пальцем он оттянул мне веко, и я открыл один глаз и посмотрел на склонившиеся надо мной лица.
