— Ну-ну, — расхохоталась Лариса. — Жить тут будешь?
— Я не могу, — чуть громче проговорила Таня и прижала к себе одеяло.
— Так, давай сюда свою ляльку и шуруй наверх, — скомандовала Лариска. Согнувшись в три погибели, пролезла в угол, где сидела девочка, протянула руки к свертку.
— Ему плохо совсем, можно я тут посижу? — жалобно попросила Таня, разворачивая одеяло.
Домовик зашевелился и вздохнул.
— Н-да… — Лариса от удивления уселась прямо на земляной пол. Почесала бровь, запустила пальцы в черные перья волос. — И давно ты его нянчишь?
— Я вчера услышала, как он плачет. А сегодня и не плачет, только вот так делает — хрррр-хррр. А когда наверху ругаются, весь трясется.
Лариса пожевала губами, вынула одеяло из рук Тани, поднесла к лицу, разглядывая в тусклом свете, лившемся из лаза, коричневые щеки картофельного деда.
— Давай так, малявка, — сказала она решительно. — Лезь наверх, спусти мне банку с морсом. Там на столе стоит, я вчера сварила, но никто пить не стал. И булку скинь городскую. В буфете возьмешь. И сигареты… Хотя фиг с ними, не здесь же я буду… Давай булку и морс. Я лаз закрою. А ты иди к матери, и чтоб духу твоего тут до утра не было. Посижу я с твоим дедом.
— Честно? — с надеждой спросила Таня.
Ей уже очень хотелось есть, а от разговоров о булке и морсе заныло в животе.
— Честное готское, — заверила Лариса.
Утром Таня пролезла в лаз и застала сестру все на том же морковном ларе, спящей в позе, неудобнее которой могла быть только та, в которой Лариса сидела на Танином подоконнике. Маленький старичок мирно спал в одеяле, которое Лариска для верности привязала к себе рукавами своей черной толстовки.
— Подержи деда, дай хоть на рожу плесну, — пробормотала она, растирая кулаками поплывший черный грим.
Таня взяла одеяло, и сестра полезла наверх. Крышка опустилась на место. Таня сидела в темноте и слышала, как ровно дышит старичок. Его борода пахла плесенью и землей, лапки с острыми коготками сжимались вокруг Таниного большого пальца. Ладошки у крысиного дедушки были мягкие, как у ежика.
— Лариска, дрянь, ты где шлялась всю ночь? — крикнули над головой.
Старичок резко втянул ртом воздух, вздрогнул.
— Нормально все, мам. Я на чердак залезла, чтоб от всех подальше, ну и уснула, — примирительно пробормотала Лариса.
— На чердак, — проговорил другой голос. Он был похож на мамин, но мама не могла говорить так зло. — Я на чердак раза три залезала. Не было там никого.
— Не наговаривай на мою дочь! За своей следи! И корми лучше. Танька твоя вчера булку целую из буфета украла! — заверещала Ирина Викторовна.
— Не крала она!
— Это я съела булку, мам!
— И ты эту паршивку мелкую не выгораживай! Вся в мать, жадная маленькая засранка!
Старичок трясся и хрипел, цепляясь за Танин палец. Лариса каялась во всем без разбора, пытаясь унять мать и тетку. Бабушка на летней кухне жаловалась почтальону на сыновей. Папа на дворе колол дрова, и каждый удар колуна отзывался в большой чашке дома гулким эхом. Словно медленно билось рядом большое усталое сердце.
Таня прижала домовика к себе и не выпустила, даже когда он затих и обмяк. Смолк папин колун во дворе. Смолкли голоса.
— Ну как? — спросила Лариска, пытаясь протиснуться в дыру под лестницей.
Лицо у нее было мокрое, непривычно белое без косметики. Черная толстовка зацепилась карманом за край доски, та с тихим хрустом отломилась, повисла на гвозде, покачиваясь.
Таня молча сидела на морковном ларе, прижав к себе тихое неподвижное одеяло.
Лариска съехала в картофельную яму, по-утиному пробралась к Тане. Вынула из рук девочки мертвого домовика.
— Он больше не хрипит… А когда моя и твоя мама ругались, ему совсем плохо было.
Таня вытянула перед собой палец, на котором остались сиреневые полоски от маленьких коготков.
— Я его сама… похороню, в общем, — проговорила Лариска. — Там за сараем есть место… Когда я была маленькая, как ты, мы там похоронили Гошу, нашего кота.
