Я путешествую по ночам

другая была сосредоточена, чувства ее обострялись в страхе перед болью, которую может принести солнечный свет, если проникнет сквозь защитное покрывало, и агония эта будет как физическая, так и моральная. Невозможно описать, что испытывает обращенный в вампира человек от солнечного света. Это боль тела, которое теряет все свои соки, мучительная смерть при жизни… а еще это была боль, с которой свет отрывал жизнь от души вампира. Возможно, человек сильных религиозных убеждений мог бы сказать, что так страдает душа обращенного от стыда за то, чем она стала.

В своем напряженном трансе Лоусон дернулся, как дергается человек, видя кошмарный сон. Его чувства подсказывали ему, что солнце перемещается, а также сообщали, что Энн Кингсли все еще находится рядом, дрейфуя в своем скифе и размахивая руками в перчатках в попытках отогнать от себя назойливых насекомых.

А тем временем в наполненных призраками прошлого закоулках своей памяти Лоусон видел небольшой разрушенный городок, куда его забрали создания ночи после битвы под Шайло. Полусны живо явили фермерский дом, куда его принесли, заволокли в грязный подвал, после чего связали запястья и лодыжки, привязав их к железному каркасу кровати с окровавленным матрасом. Расступившись, существа пропустили вперед злого ангела в красном, и она провела ногтем по контурам подбородка своего пленника, очертаниям носа и щекам, после чего наклонилась вперед и прошептала ему прямо на ухо голосом с заметным французским акцентом, в котором читалась скорая смерть:

— Меня называют Ла-Руж, и я живу на этом свете уже очень… о-о-чень долго. Догадываешься, сколько мне лет?

Разумеется, он не мог ответить. Он был почти полностью обескровлен, его сил не хватало даже на то, чтобы кричать от боли, которую причиняли множественные раны. Лоусон попытался издать слабый стон, но даже этот звук обратился в едва слышный вздох.

— Мне сто сорок один год, — сказала она, хотя на вид ей нельзя было дать больше двадцати. Ее синюшный язык показался изо рта и задрожал, как хвост гремучей змеи, после чего метнулся к его щеке и зашуршал по ней, как наждачная бумага. На этот раз стон боли и отвращения все же вырвался наружу, но, казалось, он лишь доставил удовольствие этому чудовищу. Как только она отстранилась от него, облизав свои покрытые кровавой коркой губы, глаза ее друг загорелись зеленым светом.

— Я много наслаждалась, — полушепотом произнесла она. — Я многих обратила, дала им возможность стать теми, кем они хотели быть, сменить свое жалкое существование на возвышенную жизнь в ночи. О, некоторые сдавались мне сами с радостью. Готовы были позволить мне испить себя досуха за тот дар, что я давала им взамен. А некоторые сопротивлялись. Как ты. Но, видишь ли… эта борьба обречена на провал. Как твое имя, солдат?

Он не мог произнести свое имя и не стал бы этого делать, даже если бы у него были силы говорить.

И тогда он почувствовал, как ее Взор проникает ему в голову и исследует тот особняк, что он воздвиг из своей жизни. Лоусон попытался сжать кулаки, чтобы придать себе сил сопротивляться, но не мог. Тело его начало слабо извиваться в попытках выкинуть Ла-Руж из своей головы, но она была всюду: смотрела каждое его воспоминание, перебирала все испытанные им чувства, вплеталась в его память, как паразит, как будто она всегда жила там, всегда была где-то неподалеку и наблюдала за ним, чтобы потом увести. Она незримо присутствовала при его рождении, смотрела за ним, когда он играл в лесу в детстве, была на его свадьбе, наблюдала, как рождается его дочь, следила за его работой, пока он подписывал юридические документы темными синими чернилами, видела, как он пришел в здание суда, чтобы записаться добровольцем в армию сражаться с северянами во время Гражданской Войны. Она была рядом, когда он написал свое имя на куске пожелтевшей бумаги.

— Тревор Лоусон, — прошептала Ла-Руж, и ее красные губы вновь приблизились к его уху. — Ты очень красивый мужчина. У тебя была прекрасная жизнь, ведь так? Очень достойная жизнь. Что ж, Тревор… я собираюсь сделать тебя моим лучшим творением.

Так началось угасание его человечности и падение в бездонную пропасть, где царила темнота. Непроглядный мрак.

Он не понимал, сколько времени провел там, лежа в полузабытьи почти обескровленным и привязанным к железному каркасу кровати. Каждую ночь Ла-Руж приходила к нему и выпивала успевшую чуть восполнить запасы кровь, оставляя совсем немного, чтобы жертва не умерла. После она ворковала что-то ему на ухо и водила своими ногтями, под которыми запеклась кровь и могильная грязь, по его груди.

— Вот, как это происходит, — сказал капрал Ниббетт, безногий конфедерат, который на самом деле лишился своих конечностей после того, как заразился вампиризмом. Он вышел на поле боя вместе с остальными и переползал от горла к горлу в сгущающихся сумерках… а затем пушки открыли огонь, вылетели и засвистели снаряды…

— И оттяпали мои ноги к чер-ртовой матери, — и в свете свечей его покрытое швами и старыми шрамами лицо исказила уродливая гримаса.