Большой дом поэзии занимал точно такую же площадь, что и Старший. Но обстановка отличалась полностью. Никакого камина, зато два распахнутых настежь окна. Стол заставлен разноцветными бутылочками и чашечками с каким-то желе, в углу статуя, изрядно смахивающая на «Мыслителя» Родена.
А у дальней стены на тахте возлежал молодой человек с буйной гривой зачесанных назад волос. К его плечам прижимались две совсем юные светловолосые девушки, почти что подростки. Они были так похожи, что Эйхгорн вначале принял их за близняшек, но потом все же заметил разницу. Видимо, просто сестры.
– Мессир Жевизео! – радостно выпалил поэт. – Как же я счастлив вас видеть! О, слов пошлите мне с небес, чтоб счастье выразить мое! Открылась дверь – трепещет грудь, ведь вижу друга своего!
– Я вам не друг, мессир Трудачи, – ровным тоном ответил эдил. – Не паясничайте, будьте так добры.
– Я читаю вам стихи, – зло произнес поэт. – Сочиненные экспромтом. В вашу честь. Но если вы неспособны это оценить… выйдите и закройте за собой дверь.
Эйхгорн прислонился к стене, готовясь к новой порции препирательств. Прижавшиеся к поэту девчонки стрельнули в него глазками, но тут же отвернулись.
– Кто эти особы? – кстати спросил эдил. – Тоже поэтессы?
– Нет, это мои поклонницы, – тряхнул шевелюрой поэт. – Мия, Далея, поздоровайтесь с мессиром Жевизео.
– Мир вам, мессир! – хором прощебетали девчонки.
– Горожанки? – осведомился эдил.
– О нет, они с хутора… с какого вы хутора, пташки?
– Милаоки!
Эдил задумался, явно вспоминая, где такой хутор находится. Эйхгорн же смахнул со лба пот. Ему становилось все хуже. Температура явно повышалась, резь в животе усиливалась. К тому же начало подташнивать.
Скверно. Чертовски скверно. Похоже, наконец случилось то, чего он опасался – подхватил какую-то местную болезнь. У него же нет к ним иммунитета – любая бактерия может просто забраться внутрь и спокойно там хозяйничать.
Даже странно, что он продержался так долго.
А эдил продолжал ругаться с поэтом. Тот, как оказалось, приходился мессиру и медам Лувауссон каким-то дальним родственником и всего пару лет назад состоял в их доме поэзии, который тогда еще не назывался Старшим. А потом рассорился, ушел и основал на другой стороне улицы собственный, который гордо назвал Большим.
Вот с тех пор они и враждуют. Да как враждуют!
Причиной ссоры, как оказалось, была медам Лувауссон. Мессир Трудачи настаивал, что именоваться поэтом и быть полноправным членом дома поэзии имеет право только тот, кто сочиняет стихи. Хотя бы изредка, хотя бы плохие, но сочиняет. А медам Лувауссон и поддакивающий ей супруг настаивали, что достаточно чувствовать призвание к поэзии. Что-то там еще и сочинять – это уже так, необязательный бонус.
Хотя Жосекр Лувауссон, насколько понял Эйхгорн, действительно считался настоящим большим поэтом. Известным далеко не только в задрипанном Парибуле, но и во всей западной Сурении. До определенного момента Демено Трудачи гордился тем, что учится у такого человека.
– Позвольте, я прочту вам из последнего, – любезно предложил поэт. – Мэтр, мэтр, что же вы там застыли у дверей – присаживайтесь, угощайтесь! Девочки, подайте нашим гостям волшебного напитка!
– Что еще за волшебный напиток? – насторожился эдил.
– Чудесный, привезенный из заморских земель! Мы купили его за огромные деньги у одного благородного купца – он рисковал жизнью, чтобы доставить его в наше занюханное королевство!
Эйхгорн без особого интереса глянул, как поэт заливает кипятком молотый кофе. В огромные бокалы он сыпал крохотные щепотки, так что напиток получился бледный, водянистый.
– Благодарю, я не хочу… – выдавил из себя Эйхгорн, держась за живот. – Мне бы… в Чертоги Разума…
– Не совсем понял вас, мэтр…
– В уборную!..
Поэт растерянно захлопал глазами. Уборной здесь явно не было… как и в любом доме Парибула. Туземцы все еще не додумались до отдельных комнат для уединения – так, стоят ночные горшки под кроватями, вот и вся гигиена.
– Мэтр, ты потерпеть не можешь? – недовольно осведомился эдил.
Эйхгорн всем видом показал, что не может. Его уже сильно мутило, а живот резало, точно ножом. Хотелось просто свалиться
