рассказываю эту историю? Может, у взрослой женщины получилось бы лучше? Моя мать знала, как нужно рассказывать истории. Вероятно, она упомянула бы мяч в самом начале. И не показала бы свой хвост так быстро. Наверное, хорошая девочка не призналась бы в том, что у неё была такая штука, как золотой мяч, – за всю историю мира он ещё никому не принёс добра. Но я не взрослая женщина, и я любила свой мяч.
Ни моей сестре, ни моим кузинам он не достался. Тебе следует знать, что, отдавая золотой мяч в алчущие руки, родители признают, что в их ребёнке есть порочность, не связанная с устремлениями плоти или любовью к сладостям. Мать не одарит такой вещью дочь, которую купает в молоке и окутывает ароматом астр да маргариток. Она даст её лохматому дитя с грязными коленками, что играет само по себе возле старого колодца. Эта штука убережёт от молодых людей и конфеток, блестящих как взмахи ресниц. Если она, или оно, или оба случайно оступятся и упадут в колодец, что порой случается, что ж, по крайней мере, маргаритки будут целее.
У меня, видишь ли, когда-то был золотой мяч.
Однажды, когда я сидела корой к солнцу, к нашему забору из ясеневых досок подошёл сын мельника. Он говорил то, что мог бы сказать сын мельника: ему никогда не доводилось видеть девушку с корнями в коленных чашечках; я хорошенькая, как вишня без косточки, и не могла бы я подойти хотя бы самую малость поближе? Я пожала плечами. Я была сильна как тёлка, и он не смог бы мне ничего сделать. Поэтому я приблизилась к забору. Сын мельника сказал, что у меня самые тёмные глаза из всех, что он когда-либо видел… и шустро поцеловал меня в губы. Он украл мой первый поцелуй, сделал то, что люди делают увидев хульдру, – берут её без разрешения, ни о чём не тревожась. Потому мы и предпочитаем одиночество, живём в древесных хижинах, которые качаются на дубовых ветвях, чтобы дерево в нас могло отдохнуть, и редко говорим с себе подобными, даже если они не поворачиваются к нам спиной.
Я бросилась домой, но на бегу думала лишь о поцелуе. Губы сына мельника имели привкус муки и мёда, только что выкачанного из улья. Я так и сказала моей матери, когда вскарабкалась по верёвочной лестнице и увидела, что она наливает мне травяного супа на ужин. На следующее утро она дала мне золотой мяч и велела пойти с ним куда-нибудь поиграть. Я, потрясённая, уставилась на неё. Больше мы не сказали друг другу ни слова, хотя ей хватило приличия не смотреть мне в глаза. Мать нервно помахивала своим тёмно-коричневым хвостом по полу из ветвей. Я тихо взяла мяч и отправилась в поля – играть.
Это было маленькое солнце, которое я прижимала к груди, и оно согрелось от тепла моего тела. Я то укутывала его своими длинными чёрными волосами, то выпускала на волю. Давала мячу ласковые прозвища, которые теперь кажутся мне глупыми. Я снова и снова полировала его кисточкой своего хвоста и держала при себе, когда спала. От него на моей щеке оставался отпечаток – яркий как пощёчина. Я подбрасывала мяч в воздух возле старого колодца, оплетённого густыми лозами с пятнами некогда красных цветов, что прятался среди высоких и отягощённых семенами стеблей трав будто огромная злобная поганка. Я чуяла воду на дне, цветущую буйным цветом и кишащую головастиками, но не видела её. Подбрасывала свой мяч, а он сиял на солнце, испускал яркие обжигающие лучи. Мои глаза наполнялись слезами, когда я смотрела на эту круглую звёздочку. Я никогда не оставалась одна: мой мяч, что мог кататься или просто лежать и блестеть, был ничем не хуже друга.
Настал день, когда летнее солнце само превратилось в золотой мяч. Я лежала в траве будто одуванчик и спала, чувствуя на лице его горячие ладони. Снилось ли мне что-то? Не помню. Но, когда я проснулась, мяч исчез, а на его месте появилось маленькое красноглазое существо, которое подобралось близко – но не очень – и замерло у моих коленей: глядело на меня и гладило мои волосы. Это был ёж довольно внушительных размеров, с густыми иголками, золотой от носа до хвоста. Его иглы постукивали и позвякивали, когда он двигался, звук был тихий и мелодичный. Он тёр друг о друга полированные лапки, гладил золотые усы, а его глаза – гранаты или нет? – сияли под ресницами, как свадебные пояса.
– Здравствуй, – сказала я после долгого молчания. Возможно, мне следовало выразиться поприличнее. Взрослая женщина знала бы, что говорить.
Ёж поклонился. Думаю, окажись у него на голове шляпа, он бы её снял.
– Здравствуй, – ответил он высоким грубоватым голосом, похожим на звуки флейты, испачканной в речной грязи. – Я смотрел, как ты спишь. У тебя это очень хорошо получается.
Я рассмеялась.
– Моя мать надеялась, что у меня будет талант к чему-либо. Возможно, я стану мастерицей сна.
Ёжу это не показалось смешным.
– Меня зовут Чириако, – сказал он таким тоном, будто его имя могло взять меня за руку и призвать к порядку.
– Ты не видел мой мяч, Чириако? Я его обожаю, но, кажется, он куда-то укатился, пока я спала.
Ёж перевёл смущённый взгляд на высокую траву. Он
