ногами на влажные от вечернего тумана камни, направляясь к краю обрыва, среди невнятных скальных глыб шевельнулось что-то светлое, большое – и перед Келимом оказалась молодая женщина в белых штанах до колен и длинной рубахе, нижние углы которой были связаны на голом животе в узел.
– Говорите ли вы по-немецки? – спросила женщина, разглядывая темное, подсмугленное закатом лицо стоящего перед нею человека в рваных джинсах, с длинными прядями бронзовых волос, спадающих на плечи.
– Нет, – ответил Келим и покачал головой.
– Говорите ли вы по-английски?
– Да, немного. – Келим скрестил на груди мускулистые красивые руки, широко расставил ноги и сверху вниз внимательно посмотрел в лицо женщине.
– Я вижу, вы решили лететь, – сказала женщина.
– Как вы могли догадаться? – насмешливо произнес Келим. – Ведь я, кажется, ни о чем вам не докладывал.
– Я видела, как вы готовились вон за тем камнем, – отвечала она. – Но я удивлена, что вы пришли сюда не очень молодым человеком, а теперь выглядите молодым. И у вас были темные короткие волосы, а теперь они светлые и длинные… Мне не приходилось еще видеть ничего подобного… Извините… кто вы?
– А вы – Надежда, Надя… Вы русская, так ведь? – вопросом на вопрос ответил
Келим (на этот раз по-русски), улыбаясь в невнятной полумгле, на мгновенье ярко сверкнув глазами и зубами.
– Да, я русская. Мое имя Надежда, – по-прежнему отвечала на английском женщина, вдруг почувствовавшая какую-то сильную тревогу… – Откуда это вам известно?.. Я боюсь вас,- заключила она по-русски.
– Настало такое время на земле, когда уже ничего не надо бояться, Надя, – говорил Келим и, ухватив левой рукою свои роскошные волосы, рывком снял с головы парик. Затем правой рукою, двумя пальцами, он прихватил над виском за край тоненькую пленку наклеенной маски и наискось стянул ее с лица вместе с бровями и прозрачными глазными пленками. Они, оказывается, имели свойство черные глаза представлять синими – перед Надеждою глыбой плотной мглы высилась голова негра, уставясь на нее сверкающими угольными глазами.
Она вскрикнула и, зажмурившись, выставила перед собой руку, а он раскатисто засмеялся и тем же голосом, каким говорил до этой минуты, произнес:
– Среди парней, которые бросились отсюда в море, был один негр. Так ведь?
– Да, это так, – дрожащим голосом молвила русская женщина вновь по-английски. – Среди них был Джон Скемл, я его хорошо знала… У него был уникальный голос… Он пел в диапазоне сопрано.
– Так этот Джон Скемл – он улетел или нет?
– Нет. Он упал в море самым первым.
– Вы это видели?
– Нет, мне об этом рассказал местный рыбак по имени Жоао Наморра… Джона
Скемла, единственного из всех, удалось выловить из моря и похоронить…
– Вы не думаете, что я – воскресший из мертвых ваш знакомый негр?
– Нет, я так не думаю…
– А если я сейчас возьму да спою в диапазоне сопрано?
– Все равно – нет… Вы не Джон, хотя и очень похожи на него.
– А что вы насчет этого предполагаете? Почему я так похож на Джона Скемла?
– Не знаю, что и подумать…
– Вы не верите в воскресение?
– Верю я или не верю – это мало что значит.
– Но хотели бы вы, чтобы любимые вами люди воскресли после смерти?
– Чего бы я ни хотела, это не имеет отношения к существу дела, к правде…
– Вот вы сказали “правда”. Что вы при этом имели в виду?
– Я имела в виду то, что правду никто не знает. Верю я в воскресение или не верю – никакого отношения к правде это не имеет. А она есть… Но мне никто не сможет сказать ее.
– Если я скажу, вы мне поверите, надеюсь?
– Нет, не поверю.
– Вам нужны доказательства, чтобы вы поверили?
– Нет, и этого мне не нужно. Слишком много меня обманывали с помощью самых верных доказательств.
– Но для того, чтобы воскреснуть, надо сначала умереть… Вы готовы хоть в это поверить? В смерть-то вы верите? Вы умирать-то когда-нибудь собираетесь?
– Да… Умереть я могу в любое время – это я знаю.
– Что ж, тогда сделаем так… Для начала я помогу тебе умереть, стерва, – вдруг злобно и грубо завершил он.
И не успела она шевельнуться, как он мгновенно набросился на нее и залепил ей рот, словно липким пластырем, пленкой своей лицевой маски. Теперь кричать она не могла, да и не стала бы этого делать. Чудовищное существо с головою негра и телом белого человека рывком стянуло с плеч своей жертвы рубаху и, спутав ею руки женщины, обнажило ее тело с незагорелой грудью.
Шумно сопя, Келим минуту как бы держал ее в объятиях, но это он стягивал сзади с ее рук рубаху. Затем, отбросив ее в сторону, он повалил женщину навзничь, грубо и больно швырнув на каменистую землю. Она подумала, что будет изнасилована чудовищем, и решила не сопротивляться. Ее охватило беспредельное безразличие к тому, что будет.
Однако он стоял и смотрел на нее, поверженную, ничего не предпринимая; потом вдруг усмехнулся и произнес:
– Ты помнишь или не помнишь бедного Евгения?
Она, с залепленным ртом, ничего не отвечала.
– Сколько раз ты еще выходила замуж?
Она с ужасом смотрела на него, лежа на земле в самом жалком и унизительном виде.
– Еще два раза, – с удовлетворенным видом произнес он. – А где твой второй муж? Он погиб из-за тебя… Где твой третий муж? Он тоже погиб из-за тебя.
Видишь, какая ты ненасытная? Зачем тебе еще жить? Лучше возьми это и умри.
Вставай и иди вон туда.
Он рывком приподнял ее с земли, протянул ей прозрачную пластиковую коробочку, в которой покоился крупный цветок нежной сиренево-белой окраски.
“Орфеус! – про себя воскликнула она, принимая цветок. – Наконец-то! Я иду к тебе, Орфеус!” И она послушно направилась по едва заметной тропинке, светлевшей на самом краю обрыва. Позади она слышала сопение и шаги своего палача.
Я находился в том цветке, вернее, был случайным мутным пятнышком на прозрачной пластиковой коробочке, которую Надя несла в руке, прижимая к беспомощной нагой груди. Так я провожал свою любимую в последний путь до самого края обрыва, покоясь вблизи ее сердца каким-то невнятным сгустком материи. И хотя Надя перед смертью назвала другое имя, не мое, которое, впрочем, никогда и не было известно ей, только я был рядом с нею в минуту ее смертного одиночества, именно я, а не Орфеус.
Три года он пел в университетском хоре, но с тех пор, как ослеп, Орфеус больше уже не пел, и его лирический тенор, приводивший в светлый восторг профессора Рю, перестал звучать в этом мире. Великая мечта педагога, что он воспитает в скромной капелле певца мирового значения, умерла намного раньше, чем сам красивый седовласый мэтр. Оказалось, что в полной тьме совершенно не ощущается движение времени, а музыка, порождение этого времени, не может жить в его мертвой неподвижности. С того дня как Орфеус очнулся в военном госпитале и узнал, что ослеп, ему уже никогда, никогда больше не хотелось петь.
